А мистер Гольдштейн все больше колебался в расчетах, не знал, какую же цену запросить с клиента за работу. Однажды, когда я отнес к нему в мастерскую костюм отца в починку, он долго в упор смотрел на меня, потом сказал:
— Знаешь, принеси-ка его сегодня вечером. Может, здесь будет моя жена.
— Но он нужен отцу к шести часам вечера! — возразил я, выполняя поручение матери.
Вдруг мистер Гольдштейн вскочил со своего места с громадными портновскими ножницами в руках.
— А ну-ка, убирайся прочь! — заорал он на меня. — Убирайся, и больше чтобы я тебя и близко не видел возле моей мастерской! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! — И угрожающе размахивал при этом своими длиннющими ножницами.
Я поспешил ретироваться, унося на худеньких плечах голову. С тех пор мы ходили с заказами в другую мастерскую, в соседнем квартале.
Очень скоро доходы мистера Гольдштейна от своего ремесла весьма значительно упали. Вечерами, когда мы расходились по домам, устав после своих игр, то могли наблюдать странную картину: у окна своей мастерской сидел мистер Гольдштейн, читая Библию при свете одинокой лампы; перед ним в прежнем строю стояли бутылки с содовой, а пресс, как это ни странно, не работал и тоненькие струи пара больше не вырывались из окон. Казалось, он над чем-то старательно размышляет.
В один прекрасный день он возник перед прилавком своей жены, торгующей домашней птицей. Миссис Гольдштейн в хлопотах сразу не поняла, кто пришел. А он, молча взяв стул, отнес его в глубь прилавка и там спокойно уселся на него. Миссис Гольдштейн подошла к нему.
— Ну, Мендель, что все это значит?
— Я пришел к тебе, — объяснил он ей.
— Да, вижу.
— Я больше не буду сидеть в портняжной мастерской, — продолжал он. — Я не могу там без тебя. Клиенты все время приходят и задают мне каверзные вопросы.
Миссис Гольдштейн потянула его за рубаху.
— Ступай домой, Мендель! Ты настоящий идиот! Тебе нужно носить не штаны, а юбку и еще бутылочку заиметь с соской, чтобы сосать из нее. Иди займись своим ремеслом, и чтобы я ноги твоей здесь больше не видела!
Мистер Гольдштейн поплелся, горько плача, домой.
— Ида! Ида! — все время повторял он. — Я не могу возвращаться домой без тебя! Ида!
На следующей неделе он опять пришел к ее прилавку и больше оттуда не уходил. Он сидел как вкопанный на своем месте, а у миссис Гольдштейн не хватало сил, чтобы оттащить его домой. Ее Софи, рассказывала она своим покупателям, уже довольно взрослая девушка и ей пора подумывать о замужестве. Какая нелепость иметь портняжную мастерскую в гостиной! Она продала паровой пресс и швейную машинку, а на эти деньги купила для Софи новую мебель, чтобы та могла принимать у себя молодых людей.
Мистер Гольдштейн каждое утро подметал мусор возле прилавка, а потом целый день сидел в глубине, ощипывая вместе со старухами, сидевшими рядом с ним, кружком, цыплят. Эти старухи, по колено в перьях, ощипывали цыплят для покупателей миссис Гольдштейн, получая от нее за каждого по никелю. Этот прилавок теперь напоминал расчетную палату для сплетен всей округи, но трудно сказать, производило ли это хоть какое-то впечатление на мистера Гольдштейна. Не говоря ни одного слова, он сидел на своем шатком стуле без спинки, методично ощипывая кур и цыплят, а нахохлившиеся старухи, в своих рваных шалях, были очень похожи на ведьм с оперением.
Когда они привыкли к его присутствию, то, осмелев, начали его поддразнивать. Малыш Мендель, называли они его, или Бабушка Мендель и постоянно спрашивали, не нужен ли ему кружевной чепчик на голову. Им очень хотелось знать, не давала ли ему дома миссис Гольдштейн свою юбку поносить и не натягивала ли сама на себя его портки. Они теперь придумали свою кличку для миссис Гольдштейн — называли ее Хозяином — и приходили просто в неописуемый жестокий восторг, когда, обращаясь к нему, говорили: Хозяин посылает его домой, чтобы он там помешал суп на печке. Мистер Гольдштейн стойко переносил все эти издевки и молча продолжал ощипывать цыплят, о чем-то мрачно при этом размышляя.
Наконец они стали допекать его сообщениями о любовных связях миссис Гольдштейн. Миссис Гольдштейн была соблазнительной женщиной, способной вызвать похоть у мужчины, — ей еще нет сорока, у нее полные, пышные груди, мягкие, сочные, налитые бедра, мечтательные глаза. Мой отец однажды сказал, что всех казаков у царя не хватит, чтобы удовлетворить миссис Гольдштейн хотя бы на одну ночь, — он только засмеялся, когда моя мама отругала его — нельзя болтать о таких вещах в присутствии детей.
— Мендель, — спросила его однажды утром одна из ведьм, — вы видели того молодого человека, с которым миссис Гольдштейн прогуливалась вчера вечером?
Все старые ведьмы дружно захихикали. Мистер Гольдштейн, не обращая на них внимания, продолжал заниматься своей работой.
— Его зовут Исаак Штерн, — язвительно подсказала одна из них.
— Прекрасный молодой человек — он куда красивее всех тех молодых людей, с которыми миссис Гольдштейн гуляет по ночам.
Все ведьмы снова фыркнули.
— К тому же он боксер, — продолжала злодейка, — высокий, крупный, красивый мужчина. У него курчавые волосы, голубые глаза, а уши плотно прижаты к голове. У него красные, как вишни, губы — такие мягкие, влажные. А руки у него такие крепкие, как кнутовище, — он легонько, одной рукой отрывает от земли Иду и без устали носит ее повсюду. А какая у него широкая спина, какие длинные, стройные ноги, какой поджарый живот, — не такой пузан, как вы, ваше брюхо не позволяет вам даже приблизиться к женщине! А вот он может. Запросто!
Все старухи, прекратив работу, теперь покатывались от смеха.
— Мендель! — резко крикнула ему из-за прилавка миссис Гольдштейн.
— Хозяин требует вас, миссис Мендель! — Старая ведьма хихикнула, обнажая беззубый рот, и погрозила ему кривым, желтоватым пальцем.
Мистер Гольдштейн, методично отложив в сторону наполовину ощипанную птицу, зашаркал старческими ногами к жене. В ушах его все звенел нестройный хор старушечьих голосов.
В тот вечер я видел мистера Гольдштейна в окне, когда выбегал из дома. Была пятница, и уже наступило время, назначенное для облав на крыс, которые проводили мальчишки нашего квартала на складах с холодильными установками, что через улицу, — этих подлых тварей не брала никакая отрава. Я спешил на задание, но заметил, что перед ним, как всегда, лежала открытая Библия. Правда, он ее не читал, а, судя по всему, смотрел на улицу, в дальний ее конец. Теперь уже перед ним не стояла батарея бутылок с содовой, — с тех пор как он стал ходить к прилавку своей жены, мистер Гольдштейн пил только простую воду из-под крана. Все прежде стоявшие строем пустые бутылки, этот последний символ его господства в семье, исчезли.
Облава на крыс прошла успешно. Было уже около одиннадцати, когда мы выходили со складов — с обычной мужской гордостью, переполняющей сердца охотников, если они превзошли назначенный себе лимит добычи.
Я с трудом передвигал уставшие ноги, когда вдруг увидел мистера Гольдштейна: он сидел на крыльце перед нашим домом. Сидя он мрачно разглядывал свои колени, высунувшиеся из-под его громадного, как арбуз, живота, но ни бедер, ни обычного пространства между ними не было видно, их скрывал под собой его «пузырь». В конце улицы я увидел миссис Гольдштейн: она прощалась с каким-то мужчиной. Ну и что в этом удивительного? Я тогда еще не достиг такого возраста, чтобы устраивать интеллигентные скандалы, поэтому меня нисколько не интересовало, кто был с ней на этот раз. Мистер Гольдштейн, по-видимому, их тоже видел. Он встал (мучительный процесс: для этого нужно определить для своего живота такое положение, чтобы он не мешал ему ходить, перемещаться с одного места на другое), еще раз бросил взгляд на угол улицы и вошел в дом.
Я сел на крыльцо, чтобы немного остыть, отдохнуть перед утомительным подъемом по лестницам. Когда мимо меня проследовала миссис Гольдштейн, я ей по-соседски кивнул. Она тоже вошла к себе в дом.
