Я не мог не посмотреть, что творится в квартире Гольдштейнов, и даже не старался отвести глаза. Такую тонкость в обхождении не прививают в еврейском гетто.
Мистер Гольдштейн сидел лицом к двери. Софи со своим молодым человеком неловко плюхнулась на мягкий диван, явно желая, чтобы мистер Гольдштейн куда-нибудь исчез. Дверь отворилась — это вернулась миссис Гольдштейн. Молодой ухажер Софи проворно вскочил с дивана и вежливо с ней поздоровался. Мистер Гольдштейн сидел, уставившись на нее. Его лицо, как всегда, абсолютно ничего не выражало. Боль, страх, любовь, надежда, гнев если и отражались на лице мистера Гольдштейна, то этого никто не замечал. На нем слишком много плоти, и ее нельзя поколебать никакими импульсами, идущими из коры головного мозга.
Миссис Гольдштейн весело смеялась с Софи и ее молодым кавалером, и никто из них не обращал никакого внимания на его присутствие. Словно его здесь и не было! Так обычно поступали и мать, и дочь, если вдруг у них оказывался гость. Мистер Гольдштейн медленно поднялся, оторвав свое массивное тело от стула.
— Шлюха! — отчетливо произнес он.
Вся троица вдруг замерла, каждый на половине своей фразы.
— Сука! — продолжал мистер Гольдштейн на своем размеренном, неторопливом идише не менее отчетливо. — Вот ты явилась домой, а от тебя разит вонючей похотью, ты вся измазана своей проституцией. В твоей крови, в жилах твоих скопилась грязь, и вонь твоя ударяет в нос Небес. Я подметаю возле твоего прилавка, собираю никели от твоих покупателей, я живу на твои деньги, я ем твою пищу; я не способен утолить мятежный голод твоей похоти, но тем не менее я — твой муж и хозяин в этом доме. Хозяин твоего дома, шлюха! Всегда только мужчина является хозяином дома, и так будет и здесь! Ты наставляешь мне рога с этими уличными бродягами, будучи уверенной, что ты здесь хозяин. Я уже давно не ношу брюк в этом доме!
Со своего отрепетированного идиша мистер Гольдштейн вдруг перешел на английский; он заорал:
— Я здесь босс! Я здесь босс! Ты слышишь, грязная шлюха? Слышишь? Я здесь босс!
Потом в нее полетели различные предметы. Вначале лампа, потом Библия, ящичек для сигарет, — в общем, все, на что натыкались его руки. Она бегала по комнате, завывая и издавая истошные вопли. Молодой человек Софи, ловко увернувшись от летевшего в него ящичка для сигарет, схватив с гвоздика шляпу, трусливо удрал на улицу. Софи, зорко следя за действиями отца, умоляла его успокоиться, прекратить этот скандал. Крики, вопли, вой, проклятия, звон разбиваемой посуды не смолкали, от переворачиваемой мебели дрожал, ходил ходуном пол. Шум и гам стояли невообразимые.
Мистер Гольдштейн с мрачным видом осуществлял свою месть. Вырвал ножки из стола и запустил ими в миссис Гольдштейн. Действовал он неловко, неуклюже и бросал предметы так, как это делают женщины, действуя только локтем, но в этом ничего комичного не было. Перемещался по комнате, исполненный решимости, бросая грозные, убийственные взгляды на ошарашенных, перепуганных женщин. Распорол кожу дивана и вытряхнул из него на пол набивку. Переломил пополам настольную лампу с подставкой. Опрокинул стенной шкаф с фарфоровой посудой и гонял по комнате ногами куски разбитых тарелок. Вырвал электропроводку из стены, разбивал электрические лампочки об пол; они взрывались с шумом пистолетных выстрелов. Схватив кухонный нож, изрезал все обои на стенах на куски. Вытаскивал яйца из ячеек в холодильнике и с наслаждением разбивал их о стену. Туда же полетела и стеклянная банка с молоком. Бешено разрывал попадавшиеся ему под руку книжки пополам, по корешку, и бросал на пол. Вытащив из футляра скрипку Джо, вдребезги разбил ее о стену мощным ударом с размаха и, словно кинжалом, нанес миссис Гольдштейн удар острым концом сломанной деки. Наносил ей удары любым предметом, который вдруг оказывался у него в руках. Она ужасно кричала, что было сил; Софи завывала:
— Па-апа, па-апа!
А он, довольный своим дебошем, лишь ворчал:
— Сука! Сука! — и швырял в нее бутылки.
Она только визжала от страха, слыша, как звенят вокруг нее падающие на пол осколки стекла.
Не прерывая потока страшных ругательств на идиш, он орал во всю мочь:
— Я здесь хозяин! Я здесь хозяин!
Наконец Софи удалось вытащить за руку миссис Гольдштейн из дома. Они пробежали мимо, даже не заметив меня. Мистер Гольдштейн тем временем прекратил свою разрушительную работу. Он стоял по щиколотку в кусках обивочного материала и разорванных обоев. Желток от яиц засох у него в волосах вместе с прилипшей к ним скорлупой. Кровь капала из ранки на руке на кусок бумаги у его ног. Осколки фарфоровой посуды валялись повсюду. На лице мистера Гольдштейна не было абсолютно никакого выражения. Над его головой осталась единственная не разбитая электрическая лампочка, и она едва освещала своим тусклым, желтоватым, скучным светом порушенную комнату.
— Шлюха! — неустанно повторял он. — Я здесь хозяин, я!
Два часа спустя, когда за ним приехали санитары, чтобы отвезти его в сумасшедший дом «Кингз- каунти», он покорно, не оказывая никакого сопротивления, пошел с ними, все время повторяя:
— Я здесь хозяин! Я здесь босс!
Маленький Генри Ирвинг
Игральные кости, словно маленькие кавалерийские всадники, с грохотом рассыпались по бетонному полу военной академии.
— Восемь! — Эдди дергал себя за высокий воротничок кадетской формы. — Выпади, восьмерочка, дорогуша, прошу тебя, выпади! — Стоял широко улыбаясь, отряхивая пыль с колен брюк, красовавшихся отутюженными, острыми, как лезвие бритвы, складками. — Ну, считайте!
Сторож, печально качая головой, сел, повернувшись к нему спиной.
— Уж лучше мне лечь вот на этом самом месте и умереть. Только подумать, ведь Рождество! Может ли человеку так ужасно не везти на Рождество, как мне, несчастному!
— Может, бросим джек-пот? — сделал Эдди соблазнительное предложение.
— Нет! Нутро мое говорит — нет! — твердо заявил сторож.
— Бросайте, разыграем джек-пот.
— Что ты! Если я проиграю, то не смогу даже купить себе кружку пива на Рождество.
— О'кей, — согласился Эдди равнодушно, сгребая серебряные монеты, — если вы хотите закончить побежденным, то…
— Ладно, бросаю на джек-пот, — мрачно откликнулся сторож и вытащил из кармана свою последнюю двадцатидолларовую бумажку с таким спокойствием на грани отчаяния, с каким умирающий подписывает завещание. — Ну, давай ты, Бриллиантовый Джим.
Эдди что-то проворковал костям, зажатым в кулачках, таким теплым и гладким на ощупь, и начал постукивать ими по своим худым коленкам.
— Ну все, решающий момент наступил! — тихо крикнул он своим кулачкам. — Ну, мои любимые…
— Бросай! — с раздражением крикнул ему сторож. — Нечего здесь заниматься поэзией!
— Четыре, три; пять, два; шесть, один! — заговорщически, словно уговаривая, Эдди шептал зажатым в кулачках костям. — Прошу вас, мне больше ничего не надо!
— Да бросай же, черт бы тебя побрал! — заорал, теряя терпение, сторож.
Осторожно Эдди катнул кости по холодному, твердому полу. Они остановились, разбившись наконец по парам, словно любовники, обнявшиеся перед последним ударом Судьбы.
— Ну что, разве не семь? — мягко осведомился Эдди.
— Боже, и это на Рождество! — отчаянно взвыл сторож.
Эдди старательно пересчитывал и сортировал выигранные деньги.
— Ну, должен вам сказать, вы отчаянный, азартный игрок, долго сопротивлялись, — решил успокоить старика напоследок победитель.
— Да-а, — цедил печально сквозь зубы сторож, — да, конечно. Такой пацан, как ты! Скажи, сколько
