Назад к Мафусаилу

ваше мнение и стать его выразителем. Ознакомьте же меня с вашими взглядами. Я готов к любым спорам, но пока что вы задали мне лишь один нелепый вопрос, не имеющий никакого касательства к политике.

Фрэнклин. Честно говоря, я боюсь, что излагать вам нашу программу — значит попусту терять время. Она вряд ли вас заинтересует.

Бердж (с вызовом). А вы попробуйте. Лубин, если хочет, пусть уходит. Я же охотно восприму любую новую идею.

Фрэнклин. Угодно вам послушать, мистер Лубин, или мне лучше проститься с вами, предварительно поблагодарив вас за любезный и приятный нам визит?

Лубин (с покорным видом опускается на диван, непроизвольно сделав при этом такой жест, словно он подавляет зевок). С удовольствием послушаю, мистер Барнабас. Но вам, разумеется, известно, что я вправе принять какие бы то ни было поправки к партийной платформе лишь в том случае, если они поступят ко мне через национальную федерацию либералов, снестись с которой вы можете через посредство местного отделения либерально- радикальной ассоциации.

Фрэнклин. Я мог бы сослаться на множество добавлений к вашей партийной программе, о которых даже не слыхивали местные отделения вашей федерации, но я понимаю, что вам это, в сущности, неинтересно, и оставлю этот разговор.

Лубин (несколько стряхнув в себя дремоту). Вы совершенно неверно истолковали мои слова. Прошу вас не понимать их в таком смысле. Я лишь…

Бердж (перебивая). Да оставьте вы федерацию в покое. Я сам отвечу за нее. Говорите, Барнабас, говорите и не обращайте внимания на Лубина. (Садится в то кресло, которое раньше перехватил у него Лубин.)

Фрэнклин. В нашей программе всего один пункт: продлить человеческую жизнь до трехсот лет.

Лубин (кротко). Как?

Бердж (громоподобно). Что?

Сэвви. Наш предвыборный лозунг — «Назад к Мафусаилу».

Лубин и Бердж переглядываются.

Конрад. Не бойтесь. Мы не сошли с ума.

Сэвви. И они не шутят, а говорят всерьез.

Лубин (осторожно). Я охотно допускаю, что в известном смысле, которого я покамест не улавливаю, вы, мистер Барнабас, говорите совершенно серьезно. Тем не менее позволю себе спросить, какое отношение имеет все это к политике?

Фрэнклин. Самое очевидное. Вам, мистер Лубин, сейчас под семьдесят. Мистер Джойс Бердж моложе вас лет на одиннадцать. Оба вы останетесь в памяти потомства как представители той группы незрелых европейских политиков и монархов, которые, изо всех сил ревнуя о благе своих народов, добились лишь того, что едва не разрушили цивилизацию Европы и вычеркнули из жизни много миллионов ее обитателей.

Бердж. Меньше миллиона.

Фрэнклин. Это цифра лишь наших потерь.

Бердж. Ну, если вы принимаете в расчет иностранцев…

Хэзлем. Видите ли, господь бог тоже принимает их в расчет.

Сэвви (с глубоким удовлетворением). Хорошо сказано, Билл!

Фрэнклин. Я вас не виню: ваша задача выше человеческих сил. Вам дали в руки огромные армии, грозные средства разрушения, аппарат принуждения, опирающийся на всевластную полицию, и поставили вас управлять такими колоссальными силами, что одна лишь мысль о них приводит человека в трепет, даже если силы эти вверены бесконечно благому и мудрому божеству, а не простым смертным, которым не отпущено на жизнь и ста лет.

Бердж. Не забывайте: мы все-таки выиграли войну.

Фрэнклин. Нет, ее выиграли солдаты и матросы, вы же — только закончили. И проделали это настолько неумело, что, видя, сколько детей погибло от голода в первые годы заключения мира, мы не раз с сожалением вспоминали о временах войны.

Конрад. Оставим бесполезные споры. Теперь уже совершенно ясно, что наша цивилизация выдвинула такие политические и социальные проблемы, разрешить которые не под силу обыкновенному человеку, этому грибу, увядающему и гибнущему как раз тогда, когда у него появляются первые проблески мудрости и знаний, необходимые для того, чтобы управлять собой.

Лубин. Чрезвычайно интересная мысль, доктор! Экстравагантная, фантастическая, но чрезвычайно интересная! В молодости я сам весьма остро ощущал ограниченность своих человеческих возможностей.

Бердж. Бог свидетель, я тоже нередко чувствовал, что не в состоянии больше продолжать свое дело, но меня поддерживало сознание, что я — лишь орудие в руках высшей силы.

Конрад. Очень рад, что вы оба согласны — и с нами, и друг с другом.

Лубин. Я, пожалуй, так далеко еще не зашел. В конце концов, даже на моей и вашей памяти, у нас было немало талантливых политических деятелей.

Фрэнклин. А вы не читали их новейших биографий, например изданных Дилком, где раскрывается подлинная правда о них?

Лубин. Я не почерпнул в этих книгах ничего для себя нового, мистер Барнабас.

Фрэнклин. Как! Даже того, что довольно долгое время Англией правила маленькая женщина, хорошо знавшая, чего она хочет?

Сэвви. Правильно! Правильно!

Лубин. Такое случалось уже не раз. Кого вы имеете в виду?

Фрэнклин. Королеву Викторию, которая обращалась с вашими премьер-министрами, как с малолетними шалунами: когда ей становилось невмоготу терпеть их капризы и ссоры, она сталкивала их лбами. Не прошло и тринадцати лет после ее смерти, как Европа превратилась в ад.

Бердж. Совершенно верно. А все потому, что ее воспитали в религиозном духе и она считала себя орудием провидения. Видите ли, когда государственный деятель помнит, что он всего лишь такое орудие, и убежден, что правильно толкует предначертания господни, он обязательно справится со своей задачей.

Фрэнклин. Кайзер тоже был в этом убежден, но разве он справился со своей задачей?

Бердж. И все-таки надо быть справедливым, даже к кайзеру. Надо быть справедливым.

Фрэнклин. А вы были справедливы к нему, когда победили на выборах под лозунгом «Повесим кайзера!»?

Бердж. Вздор! Я — человек, начисто не способный повесить ближнего. Но ведь народ не внял бы голосу разума. Кроме того, я знал, что голландцы его не выдадут^{170}.

Сэвви. Хватит вам спорить о бедном старом Вилли. Вернемся лучше к нашей теме. Пусть два эти джентльмена сами решают. Как вы считаете, мистер Бердж, способен мистер Лубин управлять Англией?

Бердж. Нет. Честно говорю — нет.

Лубин (негодующе). Вот как?

Конрад. Почему?

Бердж. Да потому, что у него нет совести.