Назад к Мафусаилу

пересмотреть эту цифру.

Бердж-Лубин. Ну, тише, тише! Возьмите себя в руки. К лицу ли такие нелепые заявления вам, потомку великого Конрада Барнабаса, человека, поныне памятного потомкам своим мастерским «Жизнеописанием черного таракана»?

Барнабас. А вот вам было бы очень к лицу сочинить автобиографию осла. Я подниму всю страну против этой мерзости и против вас лично, Бердж, если вы проявите здесь хоть малейшую слабость.

Конфуций (подчеркнуто). Вы раскаетесь, если сделаете это.

Барнабас. Раскаюсь? Это еще почему?

Конфуций. Потому что все смертные — и мужчины, и женщины — возымеют надежду прожить триста лет. Произойдет такое, чего вы не предвидите, и это будет нечто страшное. Семья распадется; родители и дети потеряют представление о том, кто старший и кто младший; братья и сестры, после столетней разлуки, будут встречаться друг с другом, как чужие; узы крови утратят в глазах людей всякую святость. Человеческое воображение, спущенное с цепи перспективой трехсотлетней жизни, выродится в безумие и разрушит общество. Сегодняшнее наше открытие надлежит хранить в глубочайшей тайне. (Садится.)

Барнабас. А если я откажусь хранить ее?

Конфуций. Попробуйте проболтаться, и я на другой же день засажу вас в сумасшедший дом.

Барнабас. Не забывайте, что я могу сослаться на архиепископа — он подтвердит мои показания.

Конфуций. Я тоже. Как вы полагаете, кого он поддержит, если я объясню ему, что вы разглашаете его возраст для того, чтобы его убили?

Барнабас (в отчаянии). Бердж, неужели и вы против меня, заодно с этой желтой образиной? Кто мы — государственные деятели и члены правительства или отпетые негодяи?

Конфуций (невозмутимо). А вы слышали хоть об одном государственном деятеле, которого злые языки не обозвали бы отпетым негодяем, как только кто- нибудь неосмотрительно рассказывал о нем больше, чем следовало?

Барнабас. Помолчите, нахальный язычник! Я говорю с вами, Бердж.

Бердж-Лубин. Видите ли, милейший Барнабас, Конфуций — очень неглупый малый. Я понимаю его позицию.

Барнабас. Понимаете? Тогда знайте, что я никогда больше не заговорю с вами кроме как по служебным делам. Слышите, никогда!

Бердж-Лубин (беззаботно). Заговорите, заговорите!

Барнабас. И вы тоже не смейте ко мне обращаться. Слышите? (Идет к двери.)

Бердж-Лубин. А я буду. Да, буду. До свиданья, Барнабас! И да хранит вас бог!

Барнабас. А вы живите вечно и будьте посмешищем для всего мира! (В бешенстве вылетает из кабинета.)

Бердж-Лубин (снисходительно посмеиваясь). Ничего, он сохранит тайну. Я его знаю. Словом, беспокоиться не о чем.

Конфуций (встревоженно и серьезно). Тайна лишь тогда тайна, когда сама хранит себя. Подумайте хорошенько. Государственный архив располагает кинохроникой. Мы не в состоянии воспрепятствовать главному архивариусу опубликовать открытие, сделанное его учреждением. Мы не заставим молчать ни американца, — разве можно вообще заткнуть рот американцу? — ни тех, кто принимал его сегодня. К счастью, кинопленка доказывает лишь одно — внешнее сходство.

Бердж-Лубин. Совершенно справедливо. К тому же все это сущий вздор, верно?

Конфуций (поднимая голову и пристально глядя на него) . Теперь, когда вы осознали всю сложность положения, вы решили ничему не верить? Чисто английский метод. Но в данном случае вряд ли применимый.

Бердж-Лубин. Какие, к черту, здесь английские методы? Это просто здравый смысл. Понимаете, эта парочка нас загипнотизировала. Тут не может быть сомнения. Они наверняка водили нас за нос. Скажете — нет?

Конфуций. Однако, всмотревшись женщине в лицо, вы поверили ей.

Бердж-Лубин. Вот именно. Этим-то она меня и взяла. Повернись она ко мне спиной, я ни за что не поверил бы.

Конфуций медленно качает головой.

Вы в самом деле считаете… (Обрывает фразу.)

Конфуций. Архиепископ всегда казался мне загадкой. Как только я научился отличать одного англичанина от другого, я подметил в них ту же особенность, что и эта женщина: лицо у англичанина — не как у взрослого человека, ум — тоже.

Бердж-Лубин. Бросьте, китаеза! Если на свете существует нация, которая самим провидением предназначена опекать незрелые народы, руководить ими, воспитывать и охранять их, пока они не вырастут и не переймут наши институты, то эта нация — мы, англичане. И в этом наше отличие от других наций. Вот так-то.

Конфуций. Это выдумка ребенка, который нянчит куклу. Но еще во сто раз ребячливей с вашей стороны оспаривать самый лестный комплимент, какой вам когда-либо делали.

Бердж-Лубин. Вы обзываете нас взрослыми детьми и считаете это комплиментом?

Конфуций. Вы — дети, но не взрослые, а просто пятидесяти-, шестидесяти- и семидесятилетние. Зрелость у вас наступает так поздно, что вы не успеваете ее достичь. Вами должны управлять расы, созревающие к сорока годам. Это значит, что в потенции вы самая высокоразвитая нация мира и были бы ею в действительности, если бы жили достаточно долго и успевали созреть.

Бердж-Лубин (схватив наконец его мысль). Конфуций, а вы ведь, ей-богу, правы! Мне это в голову не приходило, а это все объясняет. Мы действительно школьники — тут не поспоришь. Заведите с англичанином серьезный разговор — с минуту он будет слушать не без любопытства, как слушают классическую музыку, а затем, словно резина, которую растянули и отпустили, вернется к своему морскому гольфу, автомобилям, самолетам и женщинам. (Увлекаясь.) Да, вы совершенно правы. Мы все еще не вышли из младенчества. Мне, например, место в детской колясочке; и еще мне нужна няня, которая бы ее катала. Это верно, это безусловно верно. Но в один прекрасный день мы вырастем и тогда уж, клянусь всеми святыми, покажем себя.

Конфуций. А вот архиепископ — взрослый. Ребенком я подчинялся людям, которые, как мне теперь известно, были слабей и глупее меня. Я боялся их потому, что в самом их возрастном превосходстве таилось для меня нечто мистическое. Не стану лгать, я и теперь побаиваюсь архиепископа, хотя, конечно, этого не показываю.

Бердж-Лубин. Между нами, Конфуций, я — тоже.

Конфуций. Именно это убедило меня. Именно это убедило и вас, когда вы посмотрели женщине в лицо. Их новая роль в истории человечества — не шарлатанство. Я даже не удивляюсь ей.