Назад к Мафусаилу

Юноша. Что? Она станет такой же несчастной, как вы?

Древний. Дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаем мы, убила бы тебя. (Торжественной поступью удаляется через рощу.)

Все, помрачнев, провожают его взглядом.

Юноша (музыкантам). Играйте. Попляшем еще.

Музыканты, пожав плечами, встают со ступеней и гурьбой направляются в храм. Остальные следуют за ними, кроме девушки, которая садится на алтарь.

Другая девушка (на ходу). Ну вот, древний всех расстроил. Это ты виноват, Стрефон, — ты сам к нему привязался. (Уходит с огорченным видом.)

Второй юноша. Зачем было говорить ему дерзости? (Уходит, недовольно ворча.)

Стрефон (вдогонку). Мне казалось, у нас принято дерзить всем древним из принципа.

Третий юноша. Тоже верно. Иначе с ними сладу не будет. (Уходит.)

Девушка. Почему вы не смеете открыто дать им отпор? Я же посмела.

Четвертый юноша. Потому что мы форменные ублюдки, отвратительные, жалкие, трусливые, — вот почему. Примирись с правдой, хоть она и неприглядна. (Уходит.)

Пятый юноша (оглянувшись, бросает на ходу со ступеней) . И не забудь, дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаю я, убила бы тебя. Ха-ха- ха!

Стрефон (он единственный, кто остался с девушкой) . А ты не идешь, Хлоя?

Девушка качает головой.

(Бросаясь к ней.) Что-нибудь случилось?

Хлоя (в трагической задумчивости). Не знаю.

Стрефон. Значит, что-то и впрямь случилось. Ты это хотела сказать?

Хлоя. Да, со мною что-то творится, а что — не знаю.

Стрефон. Ты разлюбила меня. Я это уже с месяц как почувствовал.

Хлоя. А тебе не кажется, что все это глупости? Нельзя же без конца вести себя так, словно вся жизнь — одни пляски да нежности.

Стрефон. А что в ней есть лучшего? Ради чего еще жить?

Хлоя. Экий вздор! Не будь таким легкомысленным.

Стрефон. С тобой происходит что-то страшное. У тебя не осталось ни сердца, ни чувства. (Садится на алтарь рядом с ней и закрывает лицо руками.) Я так несчастен!

Хлоя. Несчастен? До чего же пуста твоя голова, если у тебя одна забота — как бы поплясать с девушкой, которая ничем не лучше остальных!

Стрефон. Раньше ты так не считала. Стоило мне взглянуть на другую, как ты уже злилась.

Хлоя. Мало ли что я делала, когда была ребенком. Тогда для меня существовало лишь то, что можно отведать, потрогать, увидеть. И мне хотелось взять все это себе — точно так же, как хотелось поиграть с луной. А теперь предо мной распахнулся целый мир. Нет, не мир — вселенная. Даже мелочи стали для меня чем-то великим и захватывающе интересным. Ты когда-нибудь задумывался над значением чисел?

Стрефон (выпрямляясь, с явным разочарованием) . Числа? Что может быть скучнее и противней?

Хлоя. Нет, они увлекательны, прямо-таки увлекательны. Мне хочется бросить наши вечные пляски и музыку, посидеть одной и подумать о числах.

Стрефон (негодующе вскакивает). Ну, это уж слишком! Я давно тебя заподозрил. И не один я — все наши. Все девушки говорят, что ты скрываешь свои годы, что грудь у тебя стала плоской, что мы наскучили тебе и ты при каждом удобном случае норовишь поговорить с древними. Скажи правду: сколько тебе лет?

Хлоя. Я ровно вдвое старше тебя, мой бедный мальчик.

Стрефон. Вдвое? Значит, тебе четыре года?

Хлоя. Почти.

Стрефон (со стоном опускаясь на алтарь). Ох!

Хлоя. Только ради тебя, бедный мой Стрефон, я уверяла, что мне два года: мне уже было столько, когда ты родился. Я видела, как ты вылупился из скорлупы. Ты был такой очаровательный ребенок — крупный, хорошенький, так забавно бегал и говорил с нами, что я сразу отдала тебе сердце. А теперь я, кажется, совсем потеряла его — мной владеет нечто более великое. Но все-таки по-своему, по-детски, мы были очень счастливы с тобой первый год, правда?

Стрефон. Я был счастлив, пока не заметил, что ты охладела ко мне.

Хлоя. Не к тебе, а ко всему обыденному в нашей жизни. Подумай: мне предстоит жить сотни, может быть, тысячи лет. Неужели ты полагаешь, что я согласна убить целые века на то, чтобы плясать, слушать, как флейты выводят все те же ноты и мелодии, восторгаться красотой все тех же колонн и арок; говорить громкие слова; лежать в твоих объятиях, хотя это неловко и неудобно; вечно ломать себе голову, какого цвета выбрать одежду, вечно надевать ее и стирать; отсиживать с другими определенные часы за столом, поглощая пищу и вместе с ней слабые яды, которые искусственно возбуждают чувство наслаждения; а ночью забиваться в постель и проводить полжизни в бессознательном состоянии. Сон — это нечто постыдное; последние недели я перестала спать. По ночам, когда вы лежите, как бесчувственные, — а по-моему, это отвратительно, — я скитаюсь по лесу и думаю, думаю, думаю. Я вбираю в себя мир, разымаю его на части, вновь воссоздаю, придумываю новые методы, изобретаю опыты для проверки этих методов и великолепно провожу время. Каждое утро мне все тяжелей возвращаться к вам, и я знаю: скоро наступит день — может быть, он уже наступил, — когда я не вернусь совсем.

Стрефон. Но ведь жить так ужасно холодно и неудобно!

Хлоя. Ах, оставь ты эти удобства! Если постоянно думать о них, жизнь теряет всякую цену. Из-за них зима превращается в пытку, весна — в болезнь, лето — в обузу, и только осень приносит облегчение. Если б древние стремились к удобствам, они могли бы сделать из своей жизни сплошной праздник. Но они и пальцем не шевельнут ради удобств. Они не спят под крышей, не носят одежды — на них только пояс с карманами для разной мелочи. Они готовы сидеть на мокром мхе и колючем дроке, даже если в двух шагах от них сухой вереск. Два года тому назад, когда ты родился, я этого не понимала. А теперь чувствую, что ради всех удобств на свете не дам себе труда лишний раз шагнуть.

Стрефон. Но ты не понимаешь, что все это значит для меня. Это значит, что для меня ты умрешь. Уже умираешь. Выслушай меня! (Обнимает ее.)

Хлоя (отстраняясь). Не надо. Разговаривать можно и не касаясь друг друга.

Стрефон (с ужасом). Ох, Хлоя, это же самый ужасный признак! Древние никогда не притрагиваются друг к другу.

Хлоя. А зачем притрагиваться?