Назад к Мафусаилу

безвредный прах.

Древняя. Отвечай, Архелай. Ты ведь поднялся от изображения беззаботных детей до изображения напряженно мыслящих древних. Так это или нет?

Архелай. Отчасти так. Теперь для меня уже мало ваять хорошеньких детей.

Древняя. А ты, Экрасия, по-прежнему цепляешься за свои художественно выполненные куклы и видишь в них наивысшее выражение Жизненной силы?

Экрасия. Не будь искусства, жизнь была бы невыносима: действительность слишком груба.

Новорожденная (предвосхищая очередной вопрос древней). Как видно, теперь мой черед — я ведь родилась здесь на свет позже остальных. Но я ничего не понимаю ни в вашем искусстве, ни в ваших куклах. Я не хочу играть в них, я хочу ласкать своего милого Стрефона.

Акис. Мне уже четвертый год, и я всегда прекрасно обходился без ваших кукол. Предпочитаю не любоваться изделиями Марцелла и Архелая, а бродить по горам. Статуя милей вам, чем автомат, тряпичная кукла — чем статуя. Мне тоже, только человек мне еще милей, чем тряпичная кукла. Мне нужны друзья, а не куклы.

Древний. Однако я заметил, что по горам ты бродишь в одиночку. Не в себе ли ты обрел своего лучшего друга?

Акис. Куда ты клонишь, старик? К чему ведешь?

Древний. К тому, молодой человек, что творить ты способен лишь одно — самого себя.

Акис (задумчиво). Способен творить лишь самого себя? Экрасия, ты у нас умница. Скажи, ты поняла его слова? Я — нет.

Экрасия. Понять их не трудней, чем любое заблуждение невежды. Разве художник может стать более великим, чем его творение? Он способен создать образцовые произведения, но не властен исправить форму собственного носа.

Акис. Ловко! Что ты скажешь на это, старик?

Древний. Зато он способен изменить свою душу. Он мог бы исправить и форму собственного носа, если бы на превращение вздернутого носа в прямой стоило тратить силы. Кому охота претерпевать муки творчества ради пустяка?

Акис. Что ты скажешь на это, Экрасия?

Экрасия. А вот что: если бы древние изучили теорию искусства, они поняли бы, что различие между красивым и уродливым носом бесконечно важно, что, в сущности, только это на свете и важно.

Древняя. Иначе говоря, они поняли бы то, во что не могут верить и во что не верите вы сами?

Акис. Вот именно, сударыня. Искусство лживо, потому я его и не терплю. Оно — сплошное притворство. Экрасия никогда ничего дельного не говорит — только языком мелет.

Экрасия. Ты груб, Акис.

Акис. Ты хочешь сказать, что я не играю и не притворяюсь? Но я не прошу тебя играть со мной. Почему же ты требуешь, чтобы я играл с тобою?

Экрасия. Ты не вправе обвинять меня в притворстве. Я нашла в искусстве счастье, которого не дает мне действительность. Я говорю об искусстве с полной искренностью. В нем есть тайна и волшебство, о которых вы даже не подозреваете.

Древняя. Да, дитя, искусство — магическое зеркало, и оно нужно вам для того, чтобы в зримых образах отражать ваши незримые мечты. Чтобы видеть свое лицо, вы пользуетесь зеркалами из стекла; чтобы видеть свою душу, вы пользуетесь созданиями искусства. Нам же, старшим, не нужны ни зеркала, ни творения искусства. Мы умеем непосредственно чувствовать жизнь. Научившись этому, вы тоже отбросите свои зеркала и статуи, игрушки и куклы.

Древний. Но игрушки и куклы есть и у нас, древних. Они — наша единственная забота.

Акис. Что? У древних тоже бывают заботы? Впервые слышу такое признание от одного из них.

Древний. Взгляни на нас. Взгляни на меня. Вот мои плоть, кровь, мозг, но это — не я. Я — нетленная жизнь, вечное воскресение. Но эта машина (ударяет себя в грудь), это временное устройство, этот организм может быть изготовлен в лаборатории любым мальчиком и не разрушается лишь потому, что я пользуюсь им. Хуже того: он может разбиться, если я поскользнусь, погибнуть от колик в желудке, сгореть от молнии, ударившей из туч. Рано или поздно он будет уничтожен.

Древняя. Да, наше тело — последняя кукла, от которой нам предстоит отказаться. В детстве я тоже была художницей, как твои друзья-ваятели, Экрасия, и тоже стремилась создать совершенство за пределами своего «я»: лепила статуи, писала картины и поклонялась им.

Древний. Я не был таким искусником, но и я, подобно Акису, искал совершенства в друзьях, возлюбленных, природе — словом, за пределами своего «я». Увы! Представить себе это совершенство я мог, достичь его — нет.

Древняя. Я, как Архелай, скоро заметила, что мои статуи, воплощавшие телесную красоту, перестали казаться мне прекрасными. Тогда я пошла дальше — принялась лепить и писать гениальных мужчин и женщин, вроде тех, про которых упоминает предание о Микеланджело. Но, как и Марцелл, я уничтожила свои создания, когда увидела, что в них нет жизни, что они еще мертвее, чем труп, так как даже не разлагаются.

Древний. А я, как Акис, стал бродить по горам без друзей, в одиночку, так как уразумел, что моя творческая сила способна воздействовать лишь на меня одного. А потом перестал и бродить по горам, потому что понял: они мертвы.

Акис (пылко протестуя). Нет! Насчет друзей я, пожалуй, согласен, но горы — всегда горы: у каждой свое название, свой неповторимый облик, мощь, величие, красота…

Экрасия. Что я слышу? Акис стал декламатором?

Древний. Все это лишь метафоры, бедный мой мальчик. Горы — это трупы.

Вся молодежь (возмущенно). Что?

Древний. Да, трупы. В недрах земли, где под чудовищным давлением все еще бушует непостижный уму солнечный жар, камень живет в бешеной пляске атомов, как живем мы, хотя и не так бурно. Выброшенный же на поверхность, он умирает, как глубоководная рыба, и мы видим лишь его холодный труп. Мы дорылись до раскаленного ядра земли, как первобытный человек дорылся до подземных вод, и мы знаем: ничто не выходит живым из этих огненных глубин. Ваши ландшафты и горы — это лишь отмершие чешуйки и выпавшие зубы вселенной, на которых мы живем, как микробы.

Экрасия. Ты кощунствуешь над природой и человеком, древний!

Древняя. Дитя, дитя, будет ли столь же восторжен твой отзыв о человеке, когда ты, подобно мне, наглядишься на него за восемь веков и увидишь, как он погибает от нелепой и все же неотвратимой случайности? Разочаровавшись в куклах, как вот этот мой сверстник разочаровался в друзьях и горах, я обрела высшую реальность в себе самой. Здесь и только здесь для меня открылась возможность творить и создавать. Если рука моя была слаба, я напрягала волю, чтобы сделать ее сильней, и на ней вырастали мускулы. Поняв это, я поняла, что создать себе десять рук и три головы — отнюдь не большее чудо.

Древний. Эти чудеса постиг и я. Я просидел пятьдесят лет, созерцая эту свою силу и напрягая волю.

Древняя. Я тоже. Еще пять лет я превращала себя в самые разные фантастические чудовища: ходила на дюжине ног, работала двадцатью руками и сотней пальцев, смотрела