то, что тому хочется слышать…» Гарбрехт сейчас почти физически слышал насмешливый, дружеский голос Сидорфа. Может, этот Сидорф знал, что говорил? Русские в самом деле настолько глупы, американцы слишком подозрительны… Вдруг Гарбрехт сообразил, что скажет Михайлову.
— Ну? — наконец произнес Михайлов, все еще упершись взглядом в крышку стола. — Что-нибудь важное? Вам удалось разузнать что-нибудь об этом новом человеке, которого используют американцы?
На прошлой неделе Михайлов просил его разузнать все, что можно, о Добелмейере, но Гарбрехт решил про себя помалкивать о том, что ему известно об американце. Вымолвит хоть слово, хоть раз поскользнется, проговорится, — это вызовет серьезные подозрения у Михайлова, начнут допытываться, установят слежку… Заговорил громким, ровным голосом:
— Да. Он представитель второго немецко-американского поколения. На гражданке был адвокатом в штате Милуоки. В самом начале войны попал под следствие, ибо, как утверждают, в тридцать девятом и сороковом годах вносил свои средства в дело вооружения Германии.
Гарбрехт видел — Михайлов медленно поднимает голову, все внимательнее смотрит на него, глаза его загораются неподдельным интересом.
«Сработало! — подумал он. — И впрямь сработало».
— До настоящего разбирательства так и не дошло, — вдохновенно выкладывал он свою выдуманную историю, — в самом конце войны он сразу получил офицерское звание и был направлен в Германию по секретному приказу. Некоторые члены его семьи живы и в настоящее время проживают в Английской зоне, в Гамбурге. Его кузен был командиром подводной лодки в немецком флоте; лодка затонула в сорок третьем году в районе Азорских островов.
— Конечно, конечно! — сразу оживился Михайлов; голос его звучал торжественно — явно доволен такой информацией. — Очень типично… — Он не объяснил, что имеет в виду под этим словом, но глядел теперь на Гарбрехта с выражением безграничного обожания на лице.
— В течение нескольких следующих недель, — начал Михайлов, — вам придется поработать над двумя задачами. Мы попросили всех наших сотрудников оказать нам в этом посильное содействие. Мы уверены, что американцы морем доставили в Англию несколько атомных бомб. У нас есть основания предполагать, что они будут размещены на территории Шотландии, неподалеку от аэродрома в Престуике. Из Престуика сюда осуществляются ежедневные полеты, и экипажи, как говорят, не очень бдительны. Постарайтесь разузнать, не проводится ли там подготовка, пусть даже на первоначальном, подготовительном этапе, для базирования где-то в этом районе нескольких американских самолетов Б-29. Каркасы ремонтных мастерских, новые резервуары для хранения топлива, новые радарные станции предварительного освещения, ну и так далее. Постарайтесь что-нибудь разузнать. Сможете?
— Да, товарищ. — Гарбрехт заранее знал, что для Михайлова разузнает все на свете.
— Очень хорошо! — Михайлов отпер замочек в ящике стола, вытащил деньги. — Тут для вас премия, — объявил он с механической, безжизненной улыбкой.
— Благодарю вас, сэр. — Гарбрехт запихнул деньги в карман.
— Итак, до следующей недели.
— До следующей недели, — повторил Гарбрехт. На сей раз он отдал честь Михайлову.
Тот козырнул ему в ответ, и Гарбрехт направился к двери.
Хотя на улице темно и холодно, а в голове еще стоял звон от падения и удара, он шел легко, широко улыбаясь себе самому. Он шел в Американскую зону.
С Добелмейером он встретился на следующее утро.
— Вас наверняка могут заинтересовать вот эти люди. — И выложил на стол перед ним клочок бумажки с фамилиями тех людей, которых Сидорф поручил ему выдать. — Платные тайные агенты русских; ниже указан их адрес.
Добелмейер смотрел на имена, и его тяжелое, дородное лицо медленно расплывалось в широкой улыбке.
— Очень, очень интересно! Просто замечательно! — Большой рукой он аккуратно разглаживал скомканный клочок, словно равнодушно ласкал его. — Я получил несколько запросов на более полную информацию о профессоре, о котором я вас просил кое-что разузнать. Кажется, Киттлингер. Вам что-нибудь удалось раздобыть?
Гарбрехт разузнал, скорее по чистой случайности, совсем ненамеренно, что профессор, очень старый, никому не известный учитель физики в Берлинском медицинском училище, убит в концентрационном лагере в 1944 году; он был также уверен, что о смерти его не сохранилось никаких документов.
— Профессор Киттлингер, — бойко, вдохновенно начал врать Гарбрехт, — с 1934 года и до окончания войны работал над проблемой ядерного распада. Десять дней спустя после вступления русских в Берлин его арестовали и отправили в Москву. С тех пор о нем ничего не было слышно.
— Конечно, конечно, — ворковал Добелмейер.
«Этот атом, — думал с охватывающим его легким возбуждением Гарбрехт, — просто чудесная вещь: действует как волшебное заклинание, открывает все двери. Только упомяни об атоме — и они искренне начнут верить любой чепухе, которой вы станете их пичкать. Может, — он улыбнулся про себя, — я когда- нибудь и стану специалистом в этой области? Подумать только: „Гарбрехт, атомные секреты, лимитед“. Какое щедрое, простое для возделывания, сулящее богатый урожай поле!»
Добелмейер тем временем старательно записывал весьма сомнительную историю профессора Киттлингера, ядерщика-экспериментатора. Впервые за все время своей работы на американцев Гарбрехт вдруг осознал, что, по сути дела, ему это нравится.
— Вас также может заинтересовать, — продолжал он тихо, — то, о чем мне удалось узнать вчера вечером.
Добелмейер, выпрямившись за столом, весь превратился во внимание.
— Конечно, — ласково поощрил он.
— Возможно, по существу, эта информация сама по себе ничего не значит — так, пьяный, безответственный треп, не больше…
— Что же это? — Добелмейер подался вперед всем телом.
— Три дня назад генерал Брянский, ну, из русского Генерального штаба…
— Знаю, знаю! — нетерпеливо перебил Добелмейер. — Я знаю его. Он в Берлине уже неделю.
— Ну… — неторопливо произнес Гарбрехт, намеренно разжигая еще больше охватившее майора нетерпение. — Ну так вот. Он произнес речь перед небольшой группой офицеров в офицерском клубе, и потом, когда надрался, начали циркулировать некоторые слухи о том, чту он болтал в пьяном виде. Честно говоря, даже не знаю, стоит ли сообщать вам об этом… Все так эфемерно… расплывчато… В общем, как я уже сказал, слухи…
— Давайте, давайте! — глядя на него жадными глазами, подначивал Добелмейер. — Я хочу знать об этом!
— В общем, по слухам, он сказал, что через шестьдесят дней начнется война. Атомная бомба — вещь абсолютно ненужная и бессмысленная, сказал он. Красная армия пройдет быстрым маршем с берегов Эльбы до берега Английского канала за двадцать пять дней. Тогда пусть американцы бросают на них свою атомную бомбу. Они уже будут в Париже, в Брюсселе, в Амстердаме, и американцы даже не посмеют их тронуть… Само собой, я не могу поручиться за его слова, но…
— Конечно, он так сказал! — охотно подтвердил Добелмейер. — Но даже если не он, так другие. — И устало откинулся на спинку стула. — Я включу ваше сообщение в свой отчет. Может, хоть это пробудит кое-кого от спячки там, в Вашингтоне. Мне наплевать — слухи, не слухи… Я сообщаю обо всем, и точка. Подчас получаешь гораздо больше надежной информации от слухов, чем от самых тщательно документированных свидетельских показаний.
— Да, сэр, — Гарбрехт поддакнул.
— Не знаю, — продолжал майор, — слышали ли вы что-нибудь о бомбе, взорвавшейся в Штутгарте?
— Да, сэр, слышал.
— У меня своя теория на сей счет. Это не единственный случай. За этим взрывом последуют другие, помяните мое слово. Мне кажется, что если тщательнее во всем покопаться, дойти до самого, так сказать, дна, — там можно обнаружить наших дорогих друзей — русских. Я хочу, чтобы вы над этим как следует
