вреда, если столкнется с другими, однако не любил, когда в конструкторском деле злоупотребляли силой. Возможно, секция отскочит, и ее снова придется подтягивать.
– Стоп! – крикнул он буксировщикам. – Слишком быстро. Приготовьтесь затормозить ее.
Взмахами рук люди сообщили, что приказ ясен, и приготовились встретить надвигающийся цилиндр. Фамарж, отвечавший за сборку крепости, дал сигнал двум матросам, которые удерживали среднюю секцию за короткие канаты, чтобы те помогли товарищам. Один из них добрался до обтянутой кожей стенки цилиндра и сжал ее ногами с двух сторон.
Концевая секция неслась на поджидающего человека и, почти не теряя скорости, легко сминала натянутые канаты, которые попадались ей на пути. «Странно, – мелькнуло в голове у Толлера. – Она же невесома, как перо». И тут им овладела тревога: он вспомнил, что совсем недавно видел подобную аномалию. Готлон, хоть и ничего не весил, в конце своего первого свободного полета нанес ему довольно сильный удар, как если бы…
– Уходи с борта! – проревел Толлер. – Быстрее! Человек в уродливом костюме повернулся к нему – и только. В леденящее мгновение Толлер узнал грубые черты Гнэпперла, а затем концевая секция обрушилась на крепость. Гнэпперл завопил, когда у него сломалась тазовая кость. Крепость вздыбилась, стряхнув с себя людей, а концевая секция, расточая кинетическую энергию, частично вошла в главное сооружение. Края цилиндров, точно лезвия мечей, рассекли тело Гнэпперла, и вопли оборвались. Потом секции разошлись и остановились.
Толлер машинально врубил воздухоструй, но помочь ничем не смог, а лишь дальше отлетел от места трагедии. Он развернулся и, подкачав в аппарат воздух, направился обратно в суматошную человеческую стаю. Мягко столкнувшись со средней секцией, он ухватился за канат, чтобы остановиться и взглянуть на пострадавшего. Гнэпперл уплывал в пространство, разметав руки и ноги; в его небесном костюме виднелась длинная прорезь, из нее торчала пропитанная кровью подбивка, от чего дыра походила на страшную рану, а вокруг роились, мерцая на солнце, ярко-красные шарики. Не могло быть сомнений, что Гнэпперл мертв.
– Почему этот болван не убрался с дороги, когда ты ему крикнул? – удивленно спросил Юмол, подбираясь по канату к Толлеру.
– Кто его знает. – Толлер подумал о загадочном параличе, сковавшем Гнэпперла за миг до смерти. Может, он реагировал бы быстрее, предупреди его кто-нибудь другой? Должно быть, не поверил. Как бы то ни было, его гибель – на совести Толлера.
– Все равно он был тупоголовым скотом, – рассудительно произнес Юмол. – Сам виноват, что загнулся. Уж лучше он, чем кто-нибудь из нас. Хоть чему-то полезному научил.
– Чему?
– Что здесь можно точно так же раздавить человека, как и на земле. Стало быть, если вещь не имеет веса, это еще ни о чем не говорит. Как ты это объяснишь, а, Толлер?
Усилием воли Толлер вернулся из области этики в область физики.
– Может быть, полная невесомость как-то повлияла на наши тела. В любом случае впредь надо быть осторожнее.
– Да, а пока у нас – труп, и надо от него избавиться. Надеюсь, мы его просто бросим.
– Нет. – Толлер не раздумывал ни секунды. – Заберем с собой на Верхний Мир.
Всю ночь шесть кораблей летели вниз на реактивной тяге, и с каждым часом Верхний Мир все сильнее тянул их к себе за гравитационные паутинки. Но все-таки это было только начало спуска; едва возвратился свет дня и Верхний Мир, участвуя в парном танце, целиком спрятался в тени, двигатели умолкли, и сопротивление воздуха остановило корабли. Требовалось их развернуть, и тут на помощь воздухоплавателям пришли крошечные горизонтальные сопла. Все происходило с величавой неторопливостью; по воле шести обыкновенных людей вселенная со всеми своими звездами совершила сальто-мортале, и солнце послушно утонуло под ногами. Маневр был выполнен безукоризненно, и наступило время для того, что никогда прежде не делалось.
Толлер сидел в пилотском кресле, затянутый в ремни безопасности. Рядом, по ту сторону двигательного узла, находился Типп Готлон. Ложная палуба, служившая им опорой, представляла собой круглую деревянную платформу – всего четыре шага в диаметре, – и за ее неогражденной кромкой владычествовала пустота. Оступишься – и будешь падать две с лишним тысячи миль, пока не превратишься в мокрое пятнышко на поверхности планеты.
Остальные пять кораблей висели в воздухе на фоне сложного голубовато-серебристого узора небес. На каждом летели по два человека; они скрывались в цилиндрических тенях палуб, и только сияющие спирали туманностей и брызги метеоритов высвечивали их силуэты. Огромные шары под ними, залитые солнечным светом, казались твердыми, как планеты; формой они походили на жемчужины, а канаты и швы на них напоминали меридианы и параллели.
Но Толлера меньше волновали поразительные картины окружающего мира, чем требования его личного микрокосма. Всю палубу загромождали припасы и оборудование – от трубопроводов горизонтальных дюз до сундуков с энергокристаллами, контейнеров с пищей и водой и мешков для падения. Камышовые перегородки высотой по пояс отделяли примитивный гальюн и тесный камбуз, откуда торчали ноги Гнэпперла, привязанного к палубе, чтобы не пугал остальных стремлением взмыть и повитать в невесомости.
– Ну что ж, юный Готлон, пора расставаться, – сказал Толлер. – Как ты себя чувствуешь?
– Как вы, сэр, так и я. – Готлон блеснул щербатым оскалом. – Сэр, вы ведь знаете: я мечтаю стать пилотом и почту за великую честь, если вы разрешите дернуть за вытяжной трос.
– Честь? Скажи-ка, Готлон, для тебя это все – развлечение?
– Еще бы, сэр. – Готлон умолк – над кораблем промчался необычайно большой метеорит, и его преследовали громовые раскаты. – Хотя слово «развлечение» тут, пожалуй, не годится. Просто у меня душа ни к чему другому не лежит.
«Прекрасный ответ», – подумал Толлер, давая себе слово позаботиться о карьере юноши.
– Хорошо, как будешь готов, дергай.
Ни секунды не медля, Готлон наклонился, стиснул красный трос, что тянулся изнутри шара к палубе, и рванул на себя. Трос обвис в его руке. С устойчивостью и движением корабля не произошло заметных изменений, но высоко над головой, в зыбком колоколе, случилось необратимое. Из макушки шара вырвался большой лоскут ткани, и в тот же миг корабль оказался во власти тяготения Верхнего Мира. Теперь кораблю и его экипажу оставалось только падать – больше от них не зависело ничего. И все же Толлер испытывал непонятный страх перед следующим – неизбежным – шагом.
– Не вижу смысла тут куковать. – Толлер оставил попытки уследить за своими чувствами. Он уже засунул ноги в мешок для падения – подбитый шерстью и достаточно просторный, чтобы можно было забраться в него с головой, – расстегнул страховочные ремни, поднялся с кресла и лишь сейчас заметил свой меч, пристегнутый к ближайшей стойке. У него мелькнула мысль оставить тут эту неуместную и даже нелепую вещь – не брать же ее с собой в тесноту мешка, – но он сразу же передумал. Оставлять меч на палубе безлюдного корабля – все равно что бросать на произвол судьбы старого друга. Он прицепил оружие к поясу и поднял глаза в тот самый момент, когда Готлон – по-прежнему улыбающийся! – спиной вперед упал с края палубы и, оттолкнувшись ногами, уплыл в стерильную синь; лучи солнца неровно высветили снизу его коконоподобный силуэт. Ярдов тридцать он пролетел, не стараясь изменить свое положение в пространстве, и казался бы неживым, если бы не частые струйки пара от его дыхания.
Толлер посмотрел на остальные корабли. Другие воздухоплаватели по примеру Готлона ныряли в разреженный воздух. Они договорились заранее: одновременно прыгать ни к чему, каждый покинет палубу, когда решит, что готов. Внезапно Толлер испугался, что будет последним, и это не пройдет незамеченным. Вот тут-то он и решился на совершенно неестественный для человека поступок. Он натянул до груди мешок для падения, лягнул обеими ногами палубу и ринулся вниз лицом.
В поле зрения скользнул Верхний Мир, и они с Толлером оказались лицом к лицу, как влюбленные. Планета звала его из тысячемильной дали. На горбе, который еще оставался во власти ночи, не было видно почти ничего, но полумесяц экваториального континента плескался в солнечных лучах, позволяя разглядеть, как вращается бледно-зеленый и охряный мир под слоем белой пудры, а поверхность великих океанов изгибается к таинственным водяным полюсам.
Несколько минут Толлер с замиранием сердца глядел на обращенное к нему полушарие, а затем, слегка
