Гольфштрем.
— Отчего же? — возразил Кручинин. — Наш народ не раз испытывал тяжёлые удары изменявшей ему природы. Но мы все больше овладеваем наукой, чтобы не только не подчиняться слепой природе, но повелевать ею.
При этих словах Кручинина хозяин гостиницы громко рассмеялся.
— Не хотите же вы сказать, — воскликнул он, — что намерены управлять и течениями, от которых зависит ход рыбы.
— Отчего бы и нет, — возразил Кручинин. — Судьба населения нашей страны зависит от урожая зерновых культур, и вся наука, вся техника поставлены на ноги, чтобы неурожай никогда не мог стать причиной народного бедствия, как это бывало в прежние времена. Если бы такое место, какое сейчас занимает зерно, у нас занимала рыба, ни минуты не сомневаюсь — её улову было бы отдано столько же внимания, сколько сейчас отдаётся урожаю. Совместными усилиями рыбаков, инженеров, учёных и моряков задача была бы решена. Это и отличает наше хозяйство от вашего. Однако… — Кручинин рассмеялся, — мы уклонились от нашей темы: речь шла о ценностях, заложенных в ломбард жителями этих мест.
— Да, да, конечно! — подхватил пастор. — Достаток людей здесь не велик, и никто не осудит их желание спасти то немногое из благ земных, что имели. Одним словом, весь приход собрался у дверей ломбарда. Длинная очередь людей — мужчины и женщины. Может быть, первая очередь, которую здесь увидели. А уж позже-то очереди у мясных лавок и булочных стали обычными. Но… ломбард уже не возвращал вкладов. Гунны наложили на них свою лапу. А когда толпа стала грозить силой взять своё, появились молодчики, купленные немцами. Вот тогда-то здешние люди и узнали впервые, что такое кастет… Помните, господа?
— Ещё бы не помнить, — сумрачно отозвался хозяин. — Попытка получить обратно наши обручальные кольца и браслет жены стоила мне крепкого удара по затылку. Помнишь мою шишку, Эда?
— Может быть, этой вот самой штучкой? — проворчал Видкун и презрительно ткнул пальцем в кастет, который пастор держал на виду у всех.
— Ну-ну, ты уж слишком! — заметил Эдвард. — Однако я уверен: гуннам не удалось вывезти наши ценности! Они наверняка лежат спрятанными где-то в нашей стране.
— Все ещё спрятанными в вашей стране? — удивлённо спросил Грачик.
Шкипер ответил утвердительным кивком головы.
— Так почему же их не отыщут и не раздадут законным владельцам?
— Оказалось, — произнёс пастор с подчёркнутой серьёзностью, — что даже уроженцы этих мест знают их недостаточно хорошо, чтобы обнаружить тайник гуннов. — И, назидательно подняв палец, заключил: — Такова сила прославленной немецкой педантичности!
— Ну, знаете ли, — с неудовольствием проговорил шкипер, — вся их педантичность не стоила бы ломаного гроша, если бы не разлад, который эти негодяи сумели посеять в наших рядах.
— А разве и в этом не сказалась их дьявольская система? — спросил пастор.
— Видите ли, — принялся объяснять Грачику хозяин, — там, видно, собраны вещи со всей округи, с нескольких приходов, целая куча драгоценностей. А у людей не сохранилось даже квитанции на свои вещи. Правда, Эда?.. Так какой же смысл искать их? Все равно нельзя взять без квитанций. Поди-ка разберись, что кому принадлежит. Ничего хорошего не выйдет в тот день, когда их найдут. Ей-ей, сам сатана не придумал бы лучше этих гуннов, как нас перессорить даже тогда, когда и духа их тут не будет! Вот как! Верно, Эда?
— Так возьмите архив ломбарда, его книги, по ним вы установите, кто что сдавал, — сказал Грачик.
— Вот тут-то и зарыта главная собака, — вставил замечание шкипер. — Если бы кто-нибудь знал, где гунны спрятали эти книги…
В разговор снова вмешался пастор:
— Уходя, гунны сжигали все бумаги, все книги, все архивы, какие хотели уничтожить. Например, совершенно точно известно, что они сожгли архив своего гестапо. Так почему же им было не сжечь и ломбардные записи, доказывающие, кто именно является хозяевами спрятанных ценностей?
Пастор пожал плечами.
Впервые послышался голос Оле?
— Херре Видкун Хеккерт знает всё, что касается ломбарда.
— Неправда! — сердито воскликнул Видкун. — Этого я не знаю!
Он поднялся со всей порывистостью, какую допускали его годы, и, пристально поглядев на Оле, пошёл к выходу. Тяжёлая струя недоверия и уныния тянулась вслед его большой сутулой фигуре. Словно он оставил тут после себя холодное дыхание неприязни, и взаимные подозрения растекались теперь по комнате, заражая всех. Даже яркий свет лампы перестал казаться уютным и ласковым. Лица в нём стали зеленоватыми, точно обрели вдруг бледность мертвецов.
Проводив взглядом широкую спину Видкуна, Грачик обернулся к пастору, и его молодой голос прозвучал теперь в этой небольшой, тепло натопленной комнате так, словно она была пуста и морозна:
— Вы сказали, что нацисты сожгли свои секретные архивы?
Пастор ответил не сразу:
— Да, это знают все.
— В том числе сожгли архив гестапо?
— Да. Вся улица перед гестапо была покрыта пеплом и хлопьями тлеющей бумаги.
— Да уж, — пытаясь вернуть беседе прежнюю дружескую непринуждённость, весело подтвердил хозяин, — эти хлопья летели из печных труб так, словно вся преисподняя жгла бумагу. Помнишь, Эда?
— Ох уж эта копоть! Два дня я мыла и скоблила стены дома и крышу!
— Откуда же известно, что сжигались именно секретные дела? — спросил Грачик.
— Так говорят… — неопределённо проговорил хозяин. — Ведь именно так говорили, Эда?
— Ох уж эти разговоры! Но это все говорили, — подтвердила хозяйка.
— Не только так говорили, — строго поправил пастор. — Это установлено: архивы гестапо сожжены.
— Ну что же, сожжены так сожжены, — согласился шкипер. — Нам нет дела до гестапо и его архивов! Нас больше интересуют книги ломбарда.
— А нас интересует вот что, — весело сказал Грачик и сел за старенькое пианино.
Под его пальцами разбитый, давно не настраивавшийся инструмент издал первые дребезжащие звуки. Музыкант было остановился в недоумении и нерешительности, но Кручинин воскликнул:
— Продолжай, продолжай, пожалуйста… Сыграй что-нибудь старое. Из песен этой страны.
— Нет ли у вас нот? — обратился Грачик к хозяину. — Что-нибудь из Оле Буля или Грига?
Хозяин удивлённо поглядел на жену.
— Как ты думаешь, Эда?
Та ответила таким же удивлённым взглядом. Можно было подумать, что они впервые слышат эти имена. Не желая вводить их в смущение, Грачик заиграл без нот, то, что помнил.
От внимания Кручинина не укрылось, как по-разному реагировали на музыку слушатели. Старый шкипер опёрся подбородком на руку и не отрываясь следил за пальцами Грачика. В противоположность шкиперу, пастор, казалось, вовсе не был заинтересован игрой. Отсутствующий взгляд говорил о том, что мысли его блуждают где-то очень далеко. Но можно ли было осудить за это уроженца далёкой Германии — страдальца и изгнанника? Ему, наверно, хотелось слышать сейчас совсем другое: песни родной страны, а может, и баховские хоралы. К ним, наверно, так привыкло ухо священника, ему не хватало их здесь, где в крошечной замшелой кирхе орган давно не был способен издать ни одного звука — так он был стар и несовершенен.
Хозяин скептически поглядывал на то, как Грачик усаживался за пианино. Он даже нахмурился, услышав первые звуки своего разбитого инструмента, словно дряхлость пианино была для него новостью. Но как только яснее стал различаться ритм танца, морщины на лбу его разгладились и носок ноги словно сам стал притопывать в такт музыке.
— Да ведь это халлинг! — улыбаясь, воскликнул хозяин, когда в воздухе, словно уносимая ветерком одинокая снежинка, растаял последний звук. — Это же наш халлинг! — повторил он. — Не правда ли, Эда?..
