Когда я был помоложе, я тоже танцевал его. Не забыла, Эда?
Он дружески подтолкнул Грачика в спину:
— Давай-ка ещё что-нибудь!
Грачик заиграл григовский «Танец с прыжками». И тут за спиной его раздался тяжёлый топот. Оглянувшись, Грачик увидел шкипера Хеккерта, отбивающего незамысловатые па танца толстыми подошвами своих огромных морских сапог. Напротив него, подбоченясь, стояла хозяйка, выжидая своего череда. Лица обоих были сосредоточенны, словно они вспоминали что-то далёкое и трудное.
Грачика заставили ещё и ещё раз сыграть тот же танец. После шкипера станцевал и хозяин в паре с женой. Она оказалась неутомимой плясуньей. Пристукивая каблуками, хозяин приговаривал:
— Ну да, Эда!.. А помнишь?! Верно, Эда?!
Она не отвечала. Все её внимание было обращено на ноги мужа, словно они, а не музыка управляли танцем.
Развеселившиеся гости разошлись в самом благодушном настроении. Даже пастор, лицо которого во все время игры и танцев оставалось равнодушным, сказал Грачику несколько любезных слов на прощание.
Оставшись в своей комнате, Грачик вопросительно посмотрел на Кручинина.
— Что скажете?
— Что я скажу? — в задумчивости переспросил Кручинин и, помолчав, медленно проговорил: — Видишь ли, мил человек, может быть, у других это и иначе, а ко мне впечатления дня прилипают, как мухи к клейкому листу. Бывает, к вечеру так ими облипнешь, что перестаёшь что-либо видеть из-за этого частокола внешних, подчас вовсе ненужных впечатлений. Основное-то и исчезает… Чего я хотел нынче утром, что было моею главной целью?.. Глядишь, и забыл! Наверное, это старость, Грач, а? Органы восприятия и даже самое сознание уже не так легко подчиняются воле, как прежде, делаются более вялыми. Нет прежней чёткости в работе всей машины. — Тут он вдруг рассмеялся. — А ведь мы, старики, нередко хвастаемся перед молодёжью умением владеть собою, держать свою волю в повиновении, желания — в узде… — Он дружески положил руку на колено Грачика, ссутулившись сидевшего на краю постели. — Сколько раз стареющий сыч Нил Кручинин ставил себя в пример тебе! А оказывается, старость- то здесь, вот она! Вот она, со всеми её прелестями — до полного разлада всей машины… — И вдруг, стремительно поднявшись, воскликнул с неожиданной злой весёлостью: — Нет, погоди! Эдак ведь тебе недалеко и до того, чтобы объявить: Кручинин, мол, развалина, с него нечего больше и спрашивать!.. Нет, брат, шалишь!.. Просто я устал от перехода… Не в своей я тарелке, и не приставай ко мне, Грач!.. Сделай милость, не приставай…
Он снова лёг, откинулся на подушку и закинул руки за голову.
— Нет, джан, — с нескрываемой досадой проговорил Грачик, — вы должны сказать и скажете — какое впечатление производит на вас все это? — Грачик широким жестом обвёл вокруг себя.
— Все это? — Кручинин нехотя приподнялся на локте и с насмешливым видом огляделся. — Ничего особенного, комната как комната, народ как народ, — попробовал он отшутиться.
— Вы отлично понимаете: я говорю об архиве гестапо… Ведь если он сожжён, наше путешествие теряет половину смысла.
— А если не сожжён?
— Вы хотите сказать, что если разыскиваемый нами нацист не сжёг архива гестапо, то, получив архив, мы не станем преследовать этого нациста, не будем считать его преступником?
Кручинин посмотрел на Грачика с нескрываемым удивлением.
— Удивительно, просто замечательно удивительно, Сурен-джан! — подражая Грачику, проговорил Кручинин. — Иногда ты здорово, просто замечательно здорово умеешь ставить все с ног на голову… Замечательно!
Грачик знал, что лишь в минуты крайнего недовольства его старший друг позволял себе имитировать его акцент.
— Если он не сжёг архив, — проговорил Грачик в смущении, — и тем самым даёт нам возможность…
Но Кручинин не дал ему договорить.
— Никаких возможностей он нам не даёт, — резко сказал он. — Не ради наших «возможностей» он сберёг архив. Его виновность нисколько не уменьшается, если архив и цел!
— Но объективно это работает на нас.
— Выбрось из головы своё «объективно»! Едва ли даже у такого несообразительного субъекта, как мок друг Сурен Грачьян, может быть сомнение в цели спасения архива. Или ты воображаешь, что фашист сохранял архив для нас? Для того, чтобы по этим документам мы могли разгромить всю сетку, оставленную нацистами для услужения новым хозяевам? Так, что ли?
Кручинин насмешливо смотрел на Грачика, с мрачным видом стаскивавшего мокрые ботинки.
— Ну как, имеются сомнения в преступности типа, которого мы разыскиваем, и в классовой направленности его «бережливости»?
Вместо ответа Грачик с грохотом швырнул один за другим тяжёлые ботинки к подножию чугунной печки.
— Злиться тут нечего, — спокойно сказал Кручинин. — Гораздо полезнее побольше думать и читать. Главное, по-моему, читать. При этом советую читать не ту дребедень, какую пишут мастера добывать учёные степени и именовать себя профессорами. Читай, братец, побольше подлинных дел; вчитывайся в речи хороших прокуроров… И не поддавайся гипнозу звонких — и подчас только звонких! — фраз и формул, хотя бы их издавал от своего имени сам господь бог…
— Слабый авторитет, — усмехнулся Грачик.
— Да, очень слабый. Но в том-то беда, что авторитетность у нас частенько создаётся не тем, что сказано, и даже, представь себе, не тем, кто говорит, а тем, чья печать к сему приложена, чьё одобрение сияет над сказанным, как некий удивительный нимб канонизации. Взять, к примеру, Институт права «самой» Академии наук. Мне довелось как-то в поисках решения вопроса о соотношении права и нравственности в нашей действительности взять книжку некоей дамы-профессора, имя её да покроет тайна. Я с ужасом узрел: смысл этого, с позволения сказать, «академического» труда не возвышается над элементарными основами пропаганды, хотя текст и нашпигован до отказа специальной терминологией и иностранщиной. Во-вторых, я убедился, что примириться с этим набором звонких фраз не может ни один человек, обладающий минимумом логики. Я говорю это к тому, что к выбору чтения следует относиться очень бережно, не полагаясь на издательские марки и имена. Но если ты действительно до сих пор не совсем понял, что такое классовая природа преступления, то обратись прежде всего к подлинному источнику чистого знания, не затуманенного горе комментаторами, — читай Ленина. Там ты узнаешь, что признание действия преступным зависит от классовой цели, какую это действие преследовало. Это — и только это! — должно быть основой твоего суждения, когда речь идёт о преступлениях общественного порядка и масштаба.
Свет в комнате был уже погашен, когда Грачик негромко сказал:
— Странная эта Рагна… Я даже не узнал, какой у неё голос.
Ему никто не ответил. От постели Кручинина доносилось дыхание спокойно спящего человека.
Грачик с досадой потянул одеяло к подбородку…
Ещё о дружбе и друзьях
Прервав наше повествование, здесь стоит сказать ещё несколько слов о том, что же, собственно, послужило причиной увлечения Грачика ранее чуждой ему областью криминалистики, что заставило его с головой уйти в изучение предметов, никогда ранее не встречавшихся в кругу его интересов. Нужно сказать, что заставило Грачика стать послушным учеником Кручинина в его деятельности криминалиста и следователя, а потом его верным соратником и убеждённым сторонником идей своего учителя.
Существенным фактором в переходе Грачика на новые жизненные рельсы было личное обаяние Нила Платоновича. Огромная начитанность, жизненный опыт и разносторонность его знаний в соединении с необыкновенной скромностью; решительность действий, сочетающаяся с покоряющей мягкостью; беспощадность к врагам общества рядом с чудесной человечностью; смелость до готовности самопожертвования, при огромном жизнелюбии, — вот человеческие качества, которые, будучи столь
