образом, положил себе в портсигар.
Теперь нужно было сделать так, чтобы Авдотья Ивановна не ушла в тайгу раньше, чем уедет он сам с Чувелем.
Пользуясь тем, что она хотела скрыть от него своё намерение идти к мужу, и делая вид, будто не замечает её нетерпения, он стал занимать её разговорами. Сидя перед ним на крыльце, она в волнения складывала и снова разворачивала на коленях платок. Когда она проводила рукой по ткани, распластанной на могучем колене, складка заглаживалась, как разутюженная. В одном этом движении чувствовался такой напор физической силы, что Ласкину страшно было подумать о недружеском прикосновения этих рук.
Перед закатом Чувель наконец собрался в путь. Ласкин как можно теплее простился с хозяйкой и просил её принять в подарок коробку хороших папирос:
— Я заметил, что вы иногда покуриваете.
— Редко, — застенчиво сказала Авдотья Ивановна.
— Папиросы отличные. Они помогут вам скоротать сегодня вечерок в ожидании мужа. А нет, так передадите ему от меня.
Он положил коробку на край стола, так, чтобы её нельзя было забыть.
Как только раздались первые всплески Чувелевых весел, женщина поспешно поставила на стол ужин для Бори и, наказав ему поесть перед сном, ушла в тайгу.
Папиросы лежали там, где их оставил Ласкин.
От стука захлопнувшейся двери Боря проснулся. Несколько времени он лежал, широко открытыми, словно бы удивлёнными, глазёнками озирая горницу. Потом с тою быстротой перехода от дремоты к бодрствованию, какая бывает только у животных и маленьких детей, соскочил на пол и, шлёпая босыми ножонками, стремглав подбежал к окошку. Через миг спавший на подоконнике кот был схвачен в охапку. Переходя из горницы в горницу, мальчик таскал кота под мышкой. Тот безропотно переносил это неудобное, но, по-видимому, привычное для него положение и даже удовлетворённо урчал.
Наверное, не впервой маленькому жителю таёжного домика было оставаться одному. Он уверенно подошёл к столу, где был ему оставлен ужин, и взгромоздился на табуретку. Он было уже потянулся к плошке с варенцом, когда заметил тиснённую золотым узором папиросную коробку. Несколько мгновений его восхищённый взгляд не отрывался от коробки. Потом он осторожно приподнял крышку и, прикусив язык, поглядел на папиросы. Тем временем забытый кот с громким довольным урчанием поедал варенец.
Боря придвинул к себе золочёную коробку и взял папиросу. Надув губы, с важным видом он, подражая отцу, постучал ею по коробке. Попом подул в папиросу, прислушался к шипению воздуха, вдуваемого в мундштук, и тут услышал другой странный звук. Он оглянулся и увидел кота над своим варенцом.
— Ах ты, Мурка! — крикнул Боря. — Брысь! — и спихнул кота со стола.
От неосторожного движения упала на пол и золотая коробка. Папиросы покатились в разные стороны. Кот, как молния, метнулся за одной из них, за другой и стал играть, катая их лапкой. Боря поднял коробку и, любуясь красивою крышкой, забыв и об ужине и о папиросах, которыми играл кот, приплясывая на одной ноге, выбежал из дому.
Тогда, видимо, и у кота пропал интерес к папиросам. Выгнув спину, он тоже вышел на крыльцо, и, усевшись там, где ещё было солнце, принялся за умывание Но стоило ему один-два раза лизнуть свою лапку, как странная судорога свела его тело, он подскочил, упал, и пена вспузырилась под его ощерившимися усами. Когда к нему подбежал заинтересованный Боря, кот был мёртв. Боря взял его на руки и заплакал…
В это время его мать широким, солдатским шагом шла сквозь вечернюю тайгу, оглашаемую гомоном устраивающихся на ночь птиц.
А на глади пролива расходились круги от весел, не спеша погружаемых вводу Чувелем.
Чувель
Ласкина мучила медлительность Чувеля. Ведь предстояло обойти проливом весь остров. На это нужна была целая ночь. Ласкин предложил грести поочерёдно. Чувель отдал ему весла и лёг на спину. Он курил большие самокрутки из невероятно крепкого табака и сочно сплёвывал за борт.
Ласкин грёб неумело, торопливо. Весла с плеском опускались в чёрную воду. Она скатывалась с весел с фосфорическим блеском, и долго ещё светящиеся воронки кружились там, где ударяло весло. Берега были погружены в непроглядную темень и чувствовались только по тёплому дыханию леса. Ничего, кроме вспыхивающей цигарки Чувеля, Ласкину не было видно.
— Ты свояка своего давно знал?
— О живых говорят «знаю», а не «знал». Давно. С таёжного фронта, как беляков из Приморья вышибали.
— А он мне сказал, будто здесь, в совхозе, с тобой познакомился.
— Гордость в нём большая — вот и соврал. Он небось и про то, как вместе от белых удирали, ничего тебе не сказал. Я у него при белых солдатом был. При нем вроде особого стрелка состоял. Очень он этим делом интересовался: снайперов делал. Мы вместе маялись. Ихнему брату, если у кого совесть сохранилась, тоже труба была. Помаялись мы тогда, помаялись, а потом, гляди-кась, решение приняли удирать. Я ему говорю: «Уйдём к красным». А он: «Не примут меня. Иди один». Может, и верно не приняли бы. Так и подались мы с ним в разные стороны: я — к красным, а он — в тыл. А потом мы с ним в имении Янковского встретились. Я туда по особым обстоятельствам приехал — да прямо на него и напоролся. Он и виду на подал при людях, что меня знает. А знал он обо мне достаточно: и то, что к красным ушёл, и то, что на заимку неспроста приехал, укрывался по фальшивому паспорту. Не выдал. Потому только и жив я, Чувель Иван свет Иванович. Мохом порастаю и цигарки курю.
— Уж и мохом. Рановато. Молодой парень
Чувель во всю глотку заскрипел, заверещал, захлюпал?
— Это я-то молодой?.. Ай да обознался. Это Иван-то Чувель молодой? Сколько же мне, по-твоему?
— Сорок.
Опять залился спотыкающимся своим хохотом
— Сорок?! Гляди-кась, вот да вот так Иван! — И, вдруг сразу сделавшись серьёзным: — Шестьдесят, браток. Вот как!
— А сколько же Авдотье?
— Та действительно молода: без малого полвека. А я, брат, стар. Только что голова рыжая. Рыжие — они все такие. Пока бороды не отпустил, и старости нету. А я, гляди-кась, бороду для того и брею, чтобы девкам невдомёк, что Чувель старый. А то лягаться станут.
— А сейчас не лягаются?
Чувель крякнул
— Пока не жалуюсь.
— А я думал, — ты действительно молодой.
— Кабы я молодым-то был, разве бы я так жил? Я бы теперь свет переделывал. А то егерь. Разве это работа? Только потому, что больно к винтовке привык, и не бросаю дело-то.
— Когда же ты так привыкнуть успел?
— Я, браток, с винтовкой с семнадцати годов вожусь. Как от отца-матери в тайгу ушёл, так все с винтовкой, что с бабой: днём обедаю, ночью сплю, даром что холостой.
— Все охотничал?
— Ну, это как сказать. Бывала и такая охота, что за неё по головке не гладили. Ты про Семёнова слыхал?
— Про атамана?
— Нет, то другой. Тот в Приморье одним из первых насельников был. Потом богатеем стал невозможным. Деньжищи грёб лопатами, что навоз. Во Владивостоке базар был Семеновский, на Семеновской площади стоял, и улица поперёк тоже Семеновская. Все по тому богатею. При старом режиме он во Владивостоке городским головой сидел. Раздулся от важности. Уважение от купечества и полиции умел огромное. А только я к нему много раньше пришёл. У него тогда и паспорта настоящего не было. Семёнов он или кто — богу одному известно. Вначале, как появился, он людям-то и на глаза показываться не любил. Дело у него было не больно чистое. Царство ему небесное, сатане проклятому, и меня он в это дело втянул. И меня он было ни за грош продал, как других вместо себя продавал, чтобы сухим из воды
