— Пока их солнце взойдёт, наша приморская роса им очи повыест.
Чувель внимательно пригляделся к горизонту.
— Тайфун будет, — заметил он и, увидав, что Ласкин беспокойно заёрзал, усмехнулся. — Не бойсь! Ты на месте. Тут уже недалеко. Вот за тем мыском и пристань. Тебя тряхнёт ужо на пароходе, но на нём безопасно.
— Уже близко?
— Гляди-кась, эвона мачта под сопкой и есть пристань.
Ласкин пригляделся, и ему показалось, что в характерных контурах высоких сосен, вытянувших прочь от моря длинные ветви, и в этой мачте с коротенькой рейкой наверху есть что-то ему знакомое. Ещё несколько ударов весел, укоротивших расстояние; открывшаяся за поворотом крыша дома; ещё некоторое напряжение памяти — и Ласкин вполне отчётливо представил себе и дом, и окружающие его высокие сосны, и мачту. На ней не хватало сейчас только флага с зеленой полосой понизу. Это была пограничная застава.
Ласкин опустил глаза, делая вид, будто ничего не заметил. Обернулся к Чувелю. Тот как ни в чём не бывало продолжал грести.
Ласкин, казалось, ни с того ни с сего рассмеялся, полез левой рукой за пазуху и протянул Чувелю портсигар.
— Закурим?
В это же время его правая рука нащупывала в кармане пистолет.
— Можно, — добродушно ответил Чувель, бросая весла, и потянулся за папиросой.
Когда его голова оказалась на уровне груди Ласкина, тот выхватил пистолет и ударил рукоятью по ничем не защищённому затылку Чувеля. Егерь, не издав ни звука, повалился на бок. Лодка накренилась и черпнула воды. Ласкин испуганно схватил Чувеля за длинные, ставшие теперь мягкими и безвольными ноги и без сопротивления сбросил в воду.
Сторож с плантации маков
Ласкин знал, что Ван должен доставить его к границе в районе Посьета. Ласкин знал, что Ван, огромный маньчжур с сутулой, как у быка-яка, спиной, человек господина Ляо.
В руках Вана конец шкота казался жалкой нитью. Ван напрасно подтягивал снасть. Парус беспомощно полоскался, не набирая воздуха. Тайфун прошёл, и наступило безветрие. По заливу катились широкие валы зыби. На них уже не было пенистых гребней, вершины их не обрывались с грохотом и плеском. Горы воды методически надвигались с океана — бесшумные, ленивые, но такие мощные и бесконечные числом, что от одного вида их Ласкина мутило.
Он вместе с шампунькой поднимался на пологий скат волны и с высоты смотрел на темно-синюю бездну, куда все быстрей и быстрей сползала лодка. За стремительным скольжением вниз следовал опять ленивый подъем. И гак без конца. Ласкину казалось, что неуклюжая посуда качается на месте.
Шампунька Вана пристала к берегу гораздо позже, чем они рассчитывали. Вместо ночного и тайного, берег был уже утренним и откровенным. Поспешно вытащив шампуньку на гальку, беглецы углубились в тайгу.
Не отдыхая, шли до полудня.
Маньчжур был неутомим. Ласкин с трудом поспевал за ним. Полдневный зной делал своё дело. У Ласкина шли круги перед глазами. Ему начинало казаться, что вместе с сутулой спиной Вана, мерно раскачивающейся в такт его широкому шагу, кланяются деревья, даже вершины сопок и облака начинают приплясывать.
Маньчжур неохотно дал Ласкину передохнуть. После роздыха пошли ещё быстрей. Тропа круто карабкалась в гору, ныряла в ручьи, цеплялась за малейшие выступы скал, змейкой вилась под завалами бурелома и гари. Иногда на пути ложилось болотце. Тогда тропка обрывалась, конец её повисал над коричневой, дышащей удушливым паром водой. Чтобы ухватиться за другой конец тропки на противоположном берегу болотца, нужно было с безошибочностью канатоходца пропрыгать полкилометра по кочкам. Кочки пружинили, оседали под ногами в воду, они были, как подушки, поросшие жёстким зелёным ворсом. Не было уверенности ни в едином шаге.
Чем выше поднималось солнце, тем гуще становился воздух. Все трудней было втягивать его в лёгкие. Он сушил губы, обжигал гортань. Каждый вдох хотелось запить холодной водой, точно он был крепко наперчён.
Запахи тайги кружили голову. Временами Ласкин напрягал все силы, чтобы не упасть. Он шёл, как пьяный, хватаясь руками за ветви. Только бы не упасть, только бы не упасть! Об остальном уже не думал. Не было даже сил снимать с лица паутину. Её клейкое сито ложилось на щеки, лоб, волосы.
Быстро подвигаясь в зарослях, Ван уверенно раздвигал ветви, и они хлестали плетущегося сзади Ласкина. Не в силах отвести удары, он только защищал руками лицо. Колючки чёртова дерева хватали его за платье, впивались в тело. Рубашка трещала, клочьями обвисла шерсть на брюках.
Ван шёл и шёл, не оглядываясь. Его движение казалось Ласкину полётом, за которым не может угнаться человек. Он, Ласкин, простой человек, а впереди сквозь лес продирается какое-то чудовище с непомерно широкой спиной, загораживающей весь мир. Все вертится перед глазами, охваченное пламенным сиянием беспощадного солнца, и погружается в жаркий багровый котёл.
Ласкин увидел широкую раму и в ней цветистый ковёр. Ковёр был залит солнцем, выхватывавшим из окружающей зелени белое пятно такой яркости, что оно казалось продолжением сна. Приглядевшись к нему, Ласкин понял, что это поле, сплошь заросшее маками. Они стояли, прижавшись друг к другу так плотно, что зелёных стеблей не было видно, — поле лежало как покрытое снегом…
Когда глаза проснувшегося Ласкина привыкли к полутьме фанзы, он увидел в ней Вана и какого-то старого кнтайца. Они сидели на корточках и молча курили.
Глядя на неподвижного старика, Ласкин вспомнил книги из далёкого детства. Вот так же сидели, вероятно, вожди индейских племён и молча с важным видом курили трубку мира.
Китаец был очень стар. Солнце и годы высушили его тело до состояния мумии. Но он не был дряхл, чётким и уверенным движением подносил ко рту длинный чубук.
Заметив, что Ласкин очнулся, старик нагнулся к нему. В лицо Ласкину пахнуло крепкой смесью табака, черемши и ещё каких-то необъяснимых запахов. На лоб легла сухая, шершавая ладонь.
Старик удовлетворённо кивнул головой и заговорил, хорошо выговаривая русские слова:
— Не бояться, все прошло.
— А что было?
— Тебе нужно ходить с покрытой головой. Голова твоя не привыкла к солнцу.
— Ты врач?
— Нет, сторож.
— Сторожишь свою убегающую жизнь, старик?
— Каждый из нас сторожит её, друг. И никто не знает, от кого она раньше убежит. Я старый сторож и, может быть, укараулю её лучше тебя.
— Извини, старик. Я пошутил.
Китаец укоризненно покачал головой.
— А вот советские люди давно уже так не шутят со старыми китайцами.
— Что же, они, по-твоему, разучились смеяться?
— Смеяться они любят. Больше смеются, чем смеялись прежде. Но они шутят со старым китайцем, как со своим собственным отцом.
— Э, да ты философ… Но что же ты здесь сторожишь? Я так и не знаю.
— Мак, — старик указал на ковёр цветов. — Видишь сам, сколько его тут. Большее, очень большое богатство.
— Цветы в тайге? Кто же их разводит?
— Советская власть. Опиум — большая ценность.
— Ещё бы, каждая трубка — деньги.
— Ты не понял: опиум идёт на лекарство.
— Ну, небось перепадает тебе кое-что и на курево.
— Если бы так, я не был бы здесь сторожем.
— Не куришь?
