тому нужно побывать в Лугано для встречи с несколькими усташами террористической организации Анте Павелича, которых итальянская овра отобрала для исполнения очень важного поручения: должен быть уничтожен югославский король Александр, проводящий политику сближения с Францией. Король Александр задумал и другое: войти в сношения с Советской Россией! На этом пути он нашёл себе наставника в лице французского министра иностранных дел Барту.
— Этот проклятый француз, — голос Кроне стал жёстким, — заслуживает того, чтобы…
«Боже правый! — подумал Отто. — Если так говорить имеет право Кроне, то что же может Гиммлер?!»
— Когда нужно выехать? — покорно спросил он.
— Завтра подайте рапорт о болезни.
— Что я должен делать в Лугано?
— Остановиться в отеле «Цюрхерхоф» и ждать моих распоряжений. Я приеду туда.
— О-о! — воскликнул Отто и с угодливой улыбкой, за которою постарался скрыть разочарование, добавил: — Значит, мне не будет скучно!
— Там мы с вами незнакомы.
С этими словами Кроне поднялся.
15
В то лето тучи висели не только над Берлином. Холодный туман, гонимый на Европу от британских берегов, сменялся дыханием жаркого африканского ветра. Эти резкие смены погоды раздражали нервы людей, и без того взвинченные политической обстановкой. Непрекращающиеся правительственные кризисы во Франции привлекали к себе не меньшее внимание мировой общественности, чем манёвры фашистской банды, пришедшей к власти в Германии.
Министерская карусель, порождаемая интригами правых, продолжалась бесконечно. Фактически в Третьей республике хозяйничали авантюристы и казнокрады. Это были одни и те же захватанные карты одной и той же краплёной колоды, которую без конца перетасовывали руки «двухсот семейств». Всякие лавали, шотаны, думерги, тардье и фландены сменяли друг друга. На их лопатках светились сквозь фраки бубновые тузы потенциальных каторжников, и если бы к власти пришёл народ, немногие из этих политических шулеров избежали бы переселения в Кайенну. Шпионаж в пользу Германии и профашистская политика ради выгодных биржевых спекуляций — по системе Боннэ; шпионская деятельность в пользу фашистской Италии и соучастие в подделке облигаций — в духе Кьяппа; убийства политических противников — в стиле де ла Рокка; шантаж по системе Морраса — одной десятой всего этого было бы достаточно, чтобы скомпрометировать любую буржуазную партию, любое правительство. Но пресса, субсидируемая самими же преступниками, распоряжавшимися во французском казначействе, как в собственном кармане, покупаемая оптом и в розницу банкирами и промышленниками, подкупаемая немецкой гестапо и итальянской овра, — продажная пресса извергала потоки лжи с целью обелить преступников и потопить в грязи их разоблачителей.
И все же в этой тяжёлой обстановке, несмотря на все усилия реакции, на шантаж и угрозы, невзирая на открытые вооружённые выступления фашистских и фашиствующих лиг, всяких «Боевых крестов», «Аксьон франсзз», «Солидаритэ франсэз», «национальных корпоративных партий» и т.п., — несмотря на откровенное покровительство властей рыцарям ножа и кастета, — французский народ без страха вышел на улицу. Его возмущало бесконечное повторение в «новых» кабинетах затрёпанных имён старых политических жуликов. Народ оскорбляли нескончаемые афёры всяких стависских, которые грабили страну среди бела дня и прятались за спины своих соучастников из кабинета министров. Все это оскорбляло простых людей Франции, только и слышавших песенку о необходимости повысить налоги и понизить заработную плату. В феврале, в мае и в июле сотни тысяч людей вышли на демонстрации. Величественный и грозный поток возмущённых парижан, во главе которых шли руководители коммунистической партии, привёл в трепет обитателей отелей миллионеров, беспардонных крикунов Бурбонского дворца и пешку-президента, сидящего в Елисейском дворце под охраной ажанов. Всем стало ясно, что следующая волна народного гнева уже не будет носить формы мирной демонстрации.
И вот «хозяева Франции» выдвинули фигуры, которые казались им подходящими для такой ситуации. На сцену вылез член семьи банкиров и коммерсантов, тонкий знаток изысканной литературы и собиратель редкостей, обладатель дисканта, кастрат, пресловутый «вождь» социалистов, матёрый предатель Леон Блюм. За ним появился выбившийся из мелких булочников в крупного парижского биржевика «вождь» радикал-социалистов, сторожевой пёс биржи Эдуард Даладье. Эти два испытанных интригана пошли навстречу народным колоннам «с протянутою для пожатия рукою», намереваясь помешать идущим во главе народного движения коммунистам занять в нём ведущее положение.
Этот манёвр не помог: когда в феврале 1934 года де ла Рокк и Поццо ди Борго вывели на улицу банды своих фашистов, они встретили жестокий отпор.
Вовлекая все более широкие слои трудящегося люда Франции, лавина народного движения продолжала мощно катиться вперёд. 27 июля, в день двадцатой годовщины смерти Жана Жореса, несколько сотен тысяч парижан продефилировали перед Пантеоном, чтобы отметить первую победу — договор между коммунистами и социалистами о совместных действиях. Леон Блюм был против единства действий с коммунистами, но массы заставили его подписать договор. Это был крепкий удар по социал-предателям и по фашизму. В лагере реакции началось смятение: вырисовывалась перспектива поражения правых партий на предстоящих выборах. Но «двести семейств» не желали сдаваться или хотя бы отступать. По их приказу открылись шлюзы клеветы. Дело поручили «Боевым крестам» и «Аксьон франсэз». Грязные фашистские листки «Фламбо» и «Гренгуар» затеяли травлю лидеров левых партий. Префект парижской полиции, пресловутый Жан Кьяпп, обладавший «секретными досье», способными наповал уложить любого бывшего, нынешнего и будущего министра, пригрозил членам кабинета и палаты, что пустит эти досье в ход против всякого, кто вздумает заступиться за жертв «Гренгуара» и «Фламбо».
— А если и этого окажется мало, — крикнул Кьяпп председателю палаты депутатов Эррио, — я явлюсь сюда с автоматическим пистолетом и буду стрелять!
— В кого? — спросил потрясённый Эррио.
— В кого попало!..
Кьяппа поддержал Ибарнегарэ — друг и соратник де ла Рокка.
— Если легальных возможностей у нас не будет (стрельбу в палате он считал, повидимому, легальной), мы прибегнем к другим средствам!
Атмосфера накалялась. «Кампания» правых, накачиваемая деньгами из сейфов «двухсот», получала все больший размах. Нажимали и фашисты из-за рубежа. Дорио на деньги немецкой гестапо купил провокационный бульварный листок «Либертэ». Де ла Рокк за одиннадцать миллионов франков, неизвестно откуда взявшихся у него, приобрёл большую газету «Пти журналы».
«Кампания» развивалась. В «чёрном списке» де ла Рокка после консультации с Берлином появились крестики против имён намеченных жертв.
Над Парижем висела серая сетка дождя. Под ногами хлюпала слякоть. Годар и Анри теперь выходили из метро у палаты депутатов и встречались только в подъезде Второго бюро.
Это было влиянием их службы, или, вернее говоря, их нынешней профессии. Вместо сближения, которое было бы верным результатом их долгой совместной службы в других условиях, скажем в армии, эта служба способствовала тому, что с каждым днём они отходили друг от друга все дальше и дальше. Изо дня в день каждый из них обнаруживал в другом все новые отрицательные черты, которых не замечал ранее. С каждым днём ощутимее становилось желание не только подмечать для себя недостатки другого, но рука как бы сама собой тянулась к перу, чтобы занести эти наблюдения в личное досье друга.
Так постепенно из друзей они превратились сначала в равнодушных, а потом и в придирчивых наблюдателей, не прощающих друг другу ни недостатков, ни ошибок.
Пропало желание выйти на станцию раньше, чтобы пройти несколько кварталов с приятелем. Годару казалось даже, что исчезла необходимость посидеть на скамье под каштанами. Словно и энфизема не была больше энфиземой, раз не с кем стало о ней говорить, и сердце не билось день ото дня все с большей натугой.
Одним словом, майор Годар и капитан Анри иногда сходились теперь в подъезде бюро и тогда обменивались равнодушным кивком. А чаще и входили они туда в разное время. Разницы в две-три минуты
