крови, которую то и дело оплёвывал Варга. В нескольких шагах от него стоял Детка. Морщась и зажмурив один глаз, он наблюдал за тем, как лагерный столяр снимал с Варги мерку стальною лентой рулетки.
— Ты не суетись, идиот, — лениво говорил Детка. — Ошибёшься меркой — я с тебя шкуру спущу. Гроб должен быть точка в точку.
А Варге, изо всех сил старавшемуся удержаться на ногах, Детка с обычной издевательской ласковостью говорил:
— Не гнись, не гнись. Небось, мёртвый-то вытянешься во весь свой свинячий рост. — И столяру: — Идиот! Что ты делаешь? За каким чёртом ты прикладываешь мерку к его голове?
— Чтобы знать длину гроба.
— Разве тебе не было сказано: это будет официальная экзекуция?
— Было сказано.
— Господи! — Детка картинно сложил руки, словно в мольбе. — Что можно втолковать этим животным?.. Официальная. — Детка провёл пальцем по шее Варги у затылка: — Меряй отсюда.
Он расхохотался, довольный шуткой…
Зинн не мог уснуть. Он лежал, закрыв глаза, и ему мерещилось измученное лицо Варги.
По крыше стучал усилившийся дождь, и Зинну казалось: тарахтят пулемёты, стучат колеса испанских обозных телег, рокочут барабаны на параде в Мадриде… И снова пулемёты, и лай собак, и пронзительный вой лагерной сирены… Зинн в испуге открывал глаза и видел мечущихся на тесных нарах товарищей, слышал их тяжёлое дыхание, храп, бормотанье во сне…
Под утро дежурный по бараку поднял Зинна и Цихауэра и сказал, что их требуют в канцелярию.
— Кажется, вы оба были в приятельских отношениях с этим венгром… Так вот, можете получить удовольствие. Ящик нужно отвезти и закопать.
Детка толкнул дверь в помещение, где Зинн увидел гроб, стоящий на двух табуретках.
Гроб был неестественно короток.
Зинн и Цихауэр подняли гроб и поставили на тачку.
Цихауэр накинул на плечо лямку, Зинн поднял тачку за ручки.
Если бы сбоку не шагал по мосткам Детка, Зинн закричал бы в полный голос или, может быть, даже завыл бы, как выли иногда истязаемые заключённые. Но присутствие Детки заставляло Зинна с каждым шагом все крепче стискивать зубы. Так крепко, как было нужно, чтобы заставить себя молчать. Молчать во что бы то ни стало! Как молчал Энкель, когда на него выпустили овчарок. Как молчал, наверно, и Варга, — весёлый, мужественный Варга, командир эскадрона разведчиков.
Когда Зинн и Цихауэр вернулись в тот день от своих бочек, в бараке царил уже густой полумрак. Часть заключённых лежала, забившись в свои тёмные щели. Другие сидели, поджав ноги, на полу в проходе.
— Детка опять не в духе, — сказал Зинн.
Кто-то ответил:
— Не выспался. Вся свора ходила смотреть на казнь Варги.
— Да, сегодня он на нас отыграется, — заметил Цихауэр и, обращаясь в тёмное пространство барака, крикнул: — Кто одолжит мне на сегодня резиновые сапоги в обмен на завтрашний обед?
— Жри сам это дерьмо, — послышалось из темноты.
Но другой голос задал вопрос:
— Ты их отмоешь?
— Возвращаю чистенькими.
— Обед и ужин!
— А сапоги крепкие?
— Как от Тица.
— Ладно, давай.
Когда с сапогами в руках Цихауэр пришёл на своё место, Зинн прошептал:
— Нечестно, Руди.
— Пусть не спекулирует на чужих ужинах… Споём на прощанье.
— Товарищи, не спеть ли? — громко спросил Зинн.
— Детка шляется под окнами, — опасливо сказал кто-то.
— Я буду петь один… Небось, сегодня меня не пихнут в карцер, чтобы не лишить удовольствия чистить ямы, а завтра ещё посмотрим, что будет…
Зинн вышел в проход.
Цихауэр подхватил:
Когда Зинн умолкал, можно было слышать дыхание двух сотен грудей. Песню слушали, как богослужение. В ней знали каждое слово, каждую интонацию певца. Сотни раз они слышали этот мужественный баритон, крепкий и упругий, как сталь боевого клинка.
— Тише, товарищи, тише! — говорил Зинн.
Голоса затихали, слышно было только жужжание напева.
Ах, чорт возьми, как это хорошо! Зинн пел вполголоса, чтобы не дать угаснуть мотиву. Его глаза были полузакрыты, и мысли унеслись далеко. На короткий, самый короткий миг. Но в этот миг перед ним успела пронестись далёкая-далёкая картинка, которая давным-давно исчезла из памяти и возникла сегодня в первый раз за многие годы… Пивная неподалёку от завода, где он молодым токарем начинал свою партийную работу. Шум, споры, доносящиеся со всех сторон сквозь сизые клубы табачного дыма… В этой пивной он впервые запел на людях, чтобы обучить рабочих мотиву «Интернационала». В следующий вечер ещё раз… Потом со сцены рабочего клуба… И так, как-то незаметно для самого себя, он из рабочего превратился в певца. Его песни стали оружием партии. И вот…
Барак был погружён в полную темноту. Едва обозначались решётки в окнах.
Вдоль прохода простучали тяжёлые шаги. Подкованные сапоги были только у капрала роты, доктора Зуммера. Все знали, что он бежит, чтобы повернуть выключатель. Зуммер нарочно топал, чтобы предупредить поющих: сейчас будет светло.
В конце барака вспыхнул луч. Яркий, прямой и острый, как лезвие кинжала. Фонарь автоматически поворачивался. Разрезая темноту, луч шёл по нарам, — выхватывал фигуры людей и гас. Ровно через минуту он снова вспыхивал, снова резал барак слева направо. И так всю ночь. Каждую минуту он напоминал заключённым, что за ними наблюдают, что всякий, кто подойдёт снаружи к окну барака, может осмотреть все углы помещения.
Но ведь можно было петь, не раскрывая рта: не обязательно же произносить слова. Важно было знать, что рядом с тобой поют ещё две сотни людей наперекор лагерному уставу, наперекор стражникам, уставившимся в окна, наперекор притаившимся на нарах фискалам.
Голосов становилось все больше. Пел почти весь барак. Одну за другой заключённые пели песни рабочего Берлина. Простые, непримиримые слова подразумевались в мотиве, выходящем из уст учителей, трамвайных кондукторов, студентов, рабочих. Даже крестьяне и мелкие лавочники, кто на свободе никогда не поверил бы тому, что способен затянуть эту бунтарскую песню, вкладывали всю душу в бессловесный напев.
Ненависть висела в воздухе, чёрном, густом от испарений, то и дело разрезаемом сумасшедшим метанием фонаря.
— Довольно, ребята, — сказал капрал. — Тебе не сдобровать, Зинн, и тебе, Цихауэр.
— Наплевать мне на всю коричневую банду! — истерически крикнул Цихауэр и поспешно вылез из своей норы.
Барак умолк. Зинн схватил Цихауэра за руку, потянул к себе:
— Не надо, Руди, не надо сегодня…
Зинн уговаривал его, как ребёнка. Гладил по спине. Он чувствовал сквозь холст, как дёргается его худая спина. Цихауэр стонал, вцепившись в рукав Зинна.
