— Свет! Дайте же свет!
Грохнул последний выстрел ротмистра, разбивший фонарик.
В тире вспыхнуло электричество. Ротмистр стоял, прислонившись к барьеру. Глядя в сторону мишеней потускневшими, теперь уже откровенно пьяными глазами, он бессмысленно улыбался. А в дальнем конце тира стоял лейтенант, уткнув лицо в угол, и, охватив голову руками, истерически рыдал. Отброшенный им фонарик лежал в другом углу.
17
— Госпожа генеральша фон Шверер просила уведомить её, как только вы прядёте, — сказал портье Эгоиу, когда тот вернулся в гостиницу.
Эгон вызвал мать по телефону. Он слышал, как она всхлипывала у аппарата, умоляя его приехать.
Мать встретила Эгона слезами. Из её сбивчивых слов он не сразу понял, что речь идёт о проступке горничной Анни. Фрау Эмма недолюбливала красивую, умную девушку. Её присутствие в доме она считала угрозой нравственности Эрни. Эгон с неприязненным чувством смотрел на растерянные глаза матери, на её лицо, густо покрытое слоем пудры, в котором слезы промыли тёмные дорожки.
— Подождите, мама, — прервал он её. — В чем дело? В чем вы обвиняете Анни?
— В спальню никто, кроме своих, не входил… а пропали мои драгоценности.
Эгона словно ударили. Он даже прикрыл глаза.
— Вещи были в шкатулке? Она стояла на туалете?
— Да, да… Откуда ты знаешь?
— Когда пропала первая вещь?
— Я очень хорошо помню, вот в тот день, когда ты вернулся из Австрии.
— Кто вам сказал, что воровка — Анни?
— Эрни.
— Он сам сказал это?
Голос Эгона стал хриплым.
Фрау Эмма, принимая его гнев и волнение за возмущение преступницей, поспешно добавила:
— Он привёз знакомого следователя гестапо, и тот подтвердил, что Анни воровка.
— По-вашему, гестапо занимается такими делами, как кража брошек?
— Но ведь это случилось у нас в доме, Эгги?
— Я хочу поговорить с Анни.
— Её увезли…
— Вы позволили увезти её в гестапо?! — в ужасе воскликнул Эгон.
— Так распорядился Эрни.
— Ваш Эрни — негодяй!
Фрау Эмма в ужасе отшатнулась:
— Как ты можешь!
— Где отец? Я хочу с ним поговорить…
Генерал обнял сына. Этого не случалось уже много лет. Эгону бросилась в глаза усталость, сквозившая в каждой черте лица старика. Эгон не решился сразу сказать о своих подозрениях. Генерал тоже не заговаривал о краже. Он прежде всего сказал, что слышал от Бурхарда хороший отзыв о новой машине Эгона и искренно порадовался успеху сына. Он подвёл Эгона к карте и стал объяснять, какую большую роль в развитии будущей кампании могут сыграть операции в скандинавских фиордах и в финских шхерах. Вопросом жизни для Германии будет свобода мореплавания — снабжение шведской рудой, финляндским лесом, продовольствием из балтийских стран. В свою очередь, Германии будет очень важно держать под контролем все иностранное мореплавание в Балтике и в северных водах. Особенно мореплавание враждебной стороны — русских…
— То, что ты сам не будешь летать на боевой машине, с лихвой окупится военной ценностью твоих конструкций. Ты будешь больше любого из лётчиков содействовать нашей победе, Эгги! А Германия не забывает тех, кто способствует её величию.
— Как я был бы рад, отец, — задумчиво сказал Эгон, — если бы речь действительно шла о величие и счастье германского народа, а не об интересах кучки авантюристов!
Генерал испуганно оглянулся:
— Тсс… Ты с ума сошёл! Кто вбил тебе в голову эти глупости?
— Неужели ты думаешь, что подобные вещи можно «вбить в голову»? — Эгон усмехнулся. — Ты хочешь, чтобы я ослеп и оглох, а я не могу жить чужим умом, не умею! Я привык размышлять!
— И я вижу, в своём деле размышляешь неплохо! Хочешь ты или нет, но там, где доходит до настоящего дела, ты на нашей стороне. Твои машины — наше оружие!
Генерал умолк и мелкими шажками пробежался по кабинету. Он обдумывал, как половчее подойти к тому, чтобы убедить сына перейти на работу к Винеру, которому предстояли большие дела в Чехословакии. Командованию было очень важно содействовать успеху опытов фирмы Винера. Нужно было дать этому предприимчивому субъекту надёжного и талантливого конструктора. Вдвоём они могли бы обеспечить Германии новое оружие, которого не имела ещё ни одна армия мира, — нечто среднее между управляемым на расстоянии ракетным самолётом и летающей торпедой. Всю телемеханическую часть обеспечивал Винер, аэродинамика должна была лечь на плечи Эгона.
Генерал долго и, как ему казалось, убедительно говорил на эту тему. Он рисовал сыну блестящие перспективы, большие доходы, полную независимость. Единственное, о чём он не решился сказать, — что сам был материально заинтересован в успехе винеровского предприятия. Ведь оно стояло на очень прочных ногах с тех пор, как Винер сумел связаться через Опеля с американцами. И кто, как не сам Шверер, ставший тайным компаньоном Винера, обеспечивал его военными заказами.
Эгон нахмурился.
— Ты ставишь передо мною более трудный вопрос, чем думаешь.
Генерал притянул к себе сына за лацканы пиджака.
— Слушай, мальчик, я тоже кое-что вижу! Мало ли что мне не нравится, но интересы империи я ставлю выше этих мелочей. Дай срок, и мы будем сидеть верхом на Европе!
— Боюсь, сидеть будет довольно неспокойно…
— Тот, кто так думает, плохой немец!
— А Эрнст, по-твоему, хороший немец?
Генерал развёл руками:
— Конечно, они могли бы быть повоспитанней, но что делать… Таково время, сынок. Трудное время!
Эгон решился:
— Хочешь узнать… кое-что об Эрнсте?
— Кажется, я знаю уже достаточно, — проговорил генерал, но все же вопросительно уставился на сына.
Эгон коротко рассказал отцу о том, что видел в зеркале в спальне матери. Генерал сидел как каменный. Сухие старческие пальцы впились в потёртую кожу подлокотников. Глаза были устремлены на лицо Эгона.
Эгон кончил. Генерал продолжал молчать. Его взгляд был все так же неподвижен. Эгон испугался:
— Папа!..
Генерал решительно поднялся и пошёл прочь из комнаты.
Он миновал коридор и толкнул дверь в комнату Эрнста.
На шум прибежала испуганная фрау Шверер.
Генерал молча рылся в вещах Эрнста, обшарил письменный стол, рылся в карманах висевшей в шкафу одежды.
Эгон и фрау Эмма стояли молча. Они не решались ни помогать генералу, ни мешать ему. Теперь Эгону хотелось, чтобы обыск кончился ничем; было жаль старика.
Истерический вскрик матери вывел его из задумчивости. Он поднял голову и увидел генерала, подносящего к самому носу жены блестящий золотой.
— Твой Эрнст не только воришка… Самое страшное то, что он дурак!..
