— Можно подумать, что это салют победы, — сказала Ма.
— А разве это не так? — спросила Мэй. — Это победа. Победа над последним очагом их сопротивления на нашем материке.
Глава двенадцатая
Только бы не заплакать, только бы не заплакать! Больше Цзинь Фын не думала ни о чём. Когда её ударили по первому пальцу, все клетки её маленького существа настолько переполнились болью, что, казалось, ничего страшнее уже не могло быть. Она закричала, но из-под её крепко сжатых век не скатилось ни слезинки…
Палач бил молотком по пальцам девочки, а прыщавый рыжий иностранец наблюдал за этим делом, приготовив бумагу, чтобы записать её показания. Цзинь Фын ничего не сказала. Рыжий хотел знать, с какими поручениями партизан ходила Цзинь Фын. К кому, куда, когда? И ещё он хотел знать, где находятся в городе выходы из подземных галерей. Но Цзинь Фын словно и не слышала его вопросов, только думала: «Не плакать, не плакать!» Потом её истязали ещё и ещё. Когда Цзинь Фын теряла сознание, её поливали водой, втыкали иголку шприца с какой-то жидкостью, от которой девочка на несколько минут приходила в себя. И так продолжалось, пока ей не почудилось, будто комната, где её пытали, залилась ярким-ярким светом и в комнату ворвались «красные кроты»: и командир с рукой, висящей на перевязи, и маленький начальник штаба, и высокий рябой начальник разведки, и радист. Цзинь Фын так ясно видела все морщинки на лице радиста со въевшейся в них копотью! На партизанах были новые ватники, а поверх ватников — крест- накрест пулемётные ленты. Совсем как нарисовано на плакате, висевшем над её местом на кане в подземелье штаба. А когда командир «кротов» увидел Цзинь Фын, прикрученную ремнями к широкому деревянному столу, он бросился к ней и одним ударом ножа пересёк путы. И ей стало так хорошо, как будто она сделалась лёгкой-лёгкой и понеслась куда-то. Она успела прошептать склонившемуся к ней командиру, что никого не выдала и ничего не сказала врагам. И что она не плакала. Честное слово, не плакала! Ведь «красные кроты» не плачут никогда… Последнее, что она видела: командир опустил на неё жаркое шёлковое полотнище большого-большого красного знамени, закрывшее от неё весь мир…
Канонада была слышна и в глубоком подвале дома в центре Тайюани, где находился «следственный отдел» гоминдановской контрразведки.
Сидевший за столом рыжий иностранец приложил носовой платок к расковырянному прыщу и, страдальчески сморщившись, поглядел на появившееся на полотне крошечное пятнышко крови.
— Так вы, доктор, считаете, что девчонка не может говорить? — спросил он у стоявшего напротив стола маленького китайца в форме врача гоминдановской армии.
— Может быть, через неделю она и поправится, — неуверенно проговорил тот. — Ведь, в сущности, она ещё ребёнок.
— Вы шутник! Неделя! Через два-три дня на моем стуле будет сидеть какой-нибудь красный дьявол, если мы не заставим эту маленькую китайскую дрянь открыть нам, где находятся в городе выходы из катакомб.
Врач молча поклонился. Прыщавый иностранец ничего не мог прочесть на его лице и со злостью отшвырнул недокуренную сигарету.
— Мы должны заставить её говорить!
Китаец сжал кулаки у груди и виновато проговорил:
— Для этого надо дать ей неделю на восстановление сил…
Тут до слуха рыжего докатились раскаты непрерывных разрывов, грохотавших над городом. Он обеспокоенно поднялся из-за стола:
— Слышите?.. В нашем распоряжении остаются считанные часы. Не время разводить тут лечебницы для партизан… Я доложу Баркли, что из-за вашей непредусмотрительности девчонка не дала нам никаких показаний…
В этот миг над их головами послышался страшный грохот и яркий свет озарил подвал. Маленький доктор уже не видел, как отброшенный взрывом прыщавый иностранец раскинул руки и размазался по стене багрово-серым пятном из мяса, костей, сукна и извёстки. Гоминдановский врач ничего этого не видел из-под сотни тонн обрушившегося кирпича, под которым исчезло его маленькое, так привычно сгибавшееся в поклонах тело.
Часть 4
Глава тринадцатая
Командир отряда «красных кротов» не спал всю ночь. Книжка лежала развёрнутыми страницами к одеялу. Он брал её и снова клал, не читая; все ходил и ходил из угла в угол по тесному подземелью и здоровой левой рукой нервно тёр поверх повязки больную правую.
Так он ходил, когда явился начальник разведки и доложил, что Янь Ши-фань отравился, а в плен взят его военный советник Баркли. Потом пришёл начальник штаба и доложил, что с земли прибыла весть: командующий армией приказывает «красным кротам» выйти в город. Задача: ударить гоминдановцам в тыл и облегчить наступление войск НОА.
— Хорошо, — ответил командир и стал отдавать распоряжения, необходимые для вывода отряда в город.
Командир очень хорошо запомнил этот день потому, что тогда он впервые вывел своих «кротов» на поверхность земли, освещённую лучами солнца. Ему это солнце показалось вовсе не заходящим, а поднимающимся над горизонтом. Из-за окружающих гор к нему устремлялись уже последние потоки света, а ему все чудилось, что это заря великой победы, восходящая над Китаем. И, находись под землёй, командир вовсе не был оторван от жизни весей страны и знал о великих подвигах народа на фронтах освободительной войны. Но эти подвиги никогда не казались ему такими сверкающе прекрасными, какой предстала сегодняшняя победа, ещё не одержанная, но несомненная. Сегодня «кротам» предстоял открытый бой наравне с регулярными частями войск НОА. Это было высокой честью для партизан, и командиру казалось особенной удачей то, что нужно было открыто рядом с полками НОА драться против ненавистных захватчиков.
Все ликовало в душе командира, когда он шёл подземными галереями во главе своего отряда. Настроение его было таким приподнятым, что он, всегда тщательно взвешивающий каждое слово начальника разведки, теперь не очень внимательно слушал шагавшего рядом с ним высокого, худого шаньсийца. А тот, как нарочно, именно сегодня, впервые за долгое знакомство с командиром, оказался необычайно разговорчивым. Когда он говорил, даже нечто похожее на улыбку пробегало по его тёмному, обычно такому хмурому, рябому лицу.
— Ровно десять лёг назад, — говорил шаньсиец, — неподалёку отсюда, в моей родной Шаньси, я вот так же шёл в полной темноте впереди маленького отряда. Это было моё первое сражение с врагами, и оно едва не стало и последним. Тогда я получил пулю в спину от своих…
Только тут командир бросил на рассказчика удивлённый взгляд и мимоходом переспросил:
— Извините, я не ослышался — от своих?
— Да. Это была моя вина: я побежал вперёд, в сторону врага, раньше времени, и меня приняли за изменника…
— Зачем же вы побежали? — все так же невнимательно спросил командир.
— Должен вам сознаться, что тогда я не меньше, чем о победе, думал о тех, кто остался на мельнице…
— На мельнице?
Командир споткнулся о камень в подземном ходе и успел уже забыть о своём вопросе, когда начальник разведки сказал:
— Я говорю о мельнице, на которой работал. Там остались моя жена и маленький цветок моей жизни — дочь… Она умела только лепетать: «Мяу-мяу».
— Маленький цветок… — машинально повторил за ним командир и тут же спросил о том, чем были заняты его мысли: — Как вы думаете, что могло случиться с Цзинь Фын?
— Война есть война, — ответил начальник разведки и, направив свет фонаря на новое препятствие, предупредил: — Пожалуйста, не споткнитесь.
— Вы заговорили о вашей девочке, и я невольно вспомнил нашу маленькую Цзинь Фын.
— Она была отличная связная.
