жителях Средней Азии, о русских, доведённых гитлеровской каторгой до того, что они забыли о верности родине. Да, пусть эти люди виноваты, пусть на них — великий грех слабости, проявленной там и тогда, где и когда устояли миллионы более достойных! Но ведь может же случиться так, что история ещё раз поставит перед человечеством во весь рост роковой вопрос: «С кем ты?» Не легко себе представить тогда душевное состояние тех, кто ради искупления своих прошлых ошибок хотел бы быть на родине, в рядах её сынов, а вместо того…
Грачик смотрел на Силса, удивляясь его горячности, неожиданным мыслям и даже словам — совсем другим, совсем не тем, какими тот обычно оперировал. Словно мысли Силса, вскипев, подняли клапан, запиравший их, и вырвались из-под контроля воли, державшей их в узде.
— Не думайте, что я уж так глуп и необразован! — воскликнул Силс. — За то время, пока я здесь, я так много узнал, что стал другим человеком, чем был. Наши там вовсе и не думают так, как думаю сейчас я, потому что не знают того, что я знаю. Понимаете… — Он наморщил лоб, подыскивая формулировку, но так и не найдя её, сказал: — Только отсюда можно им помочь… Именно отсюда…
Силс молча сидел несколько мгновений, потом поспешно схватил свою лежавшую на столе шляпу и вскочил, намереваясь убежать. Грачик предупредил это намерение, быстро обойдя стол и положив руку на плечо Силса. Тот упал на стул и уронил голову на протянутые по столу руки.
На минуту у Грачика мелькнула было мысль «потерянный человек», но ему тут же стало стыдно: разве у нас могут быть потерянные люди? Разве самая система, в которой он работает, не направлена на спасение всякого, кто считает себя потерянным или кажется потерянным Другим? Помнится, Кручинин когда-то назвал людей своей профессии искателями истины. А истина многообразна. Это не только правда в частном случае криминала. Куда труднее найти истину, потерянную такими вот людьми, как Силс, — десятками, сотнями тысяч заблудившихся людей. В старое время хаживал термин «бывшие люди». Но ведь теперь их не должно быть. Что значит «бывший» человек? Пока он дышит, пока его сознание работает, — он человек. И нужно, чтобы он был человеком с большой буквы. Так должно быть в советском обществе! Если капиталистическая система человекоистребления считает кого-то «бывшим», предназначенным на перемалывание в мясорубке войны, чья же обязанность вырвать его из этой мясорубки? Хотя бы вот в таком деле, как это, разве не долг Грачика искать пути к обеспечению гарантий, провозглашённых Конституцией, и для тысяч людей, оторванных от родины, для людей, ставших игрушкою враждебных сил?
Грачик ясно представлял себе, как он ставит такой вопрос Кручинину и как тот в сомнении покачивает головой.
— Ты говоришь: они потеряли истину? — спросит учитель. — Заблудились?
— Конечно, — ответит Грачик, — надо вывести их из тупика.
— Вывести из тупика… А они сами слепые?
— Заблудившиеся. — Но в голосе Грачика, вероятно, будет при этом уже меньше уверенности.
— В трех соснах? — иронически проговорит Кручинин с таким видом, будто Грачик сморозил глупость.
И тогда Грачик, потеряв терпение, крикнет:
— Да, да! И наша обязанность вывести их из этих трех сосен. Показать им дорогу к свету, к счастью, к жизни, к покою в труде, в условиях, гарантирующих им личную неприкосновенность, святость их очага!
Тут Кручинин улыбнётся, глаза его наверняка загорятся лаской, одобряющей настойчивость ученика.
— Так ищи же её, эту дорогу, Грач! Не уставай искать её для себя и для других, для тех, чьи права и чью безопасность советский народ доверил твоему попечению. Ищи дорогу к истине, Грач…
Грачик поднял спокойный взгляд на растерянное лицо свидетеля:
— Успокойтесь, Силе. Все будет хорошо…
27. Силс говорит
— Сколько ей лет, вашей… Инге? — спросил Грачик.
Силс поднял голову и некоторое время непонимающе глядел на Грачика.
— Инге?
— Сколько ей лет и как она попала в число «перемещённых»? — Грачик отложил в сторону перо и захлопнул папку, показывая этим, что официальный разговор окончен и он не собирается ничего записывать.
— Мне было лет… одиннадцать, — в раздумье проговорил Силс. — А Инге… — Он показал рукою на метр от пола и ласково улыбнулся: — Именно такая маленькая…
Из рассказа Силса, не очень складного, но показавшегося Грачику правдивым, он узнал, что дети — жители латышских хуторов — не понимали до конца того, что происходило в стране начиная с осени 1941 года. Конечно, война — это всегда война, но разобраться в понятии «враг» детям было не так-то просто. Одни взрослые называли врагами ворвавшихся в Латвию гитлеровцев; другие шёпотом говорили, что главный враг Латвии — свои же айзсарги, третьи считали врагами коммунистов. Что могли тут понять девочки Вилма и Инга? Что могли понять даже такие мальчики, как Круминьш и Силс? Многие дети были хорошим материалом для генералов, епископов и политиканов из «Перконкруста», из «Даугавас ванаги», из «Земниеков». В скаутской организации из податливого детского материала можно было печь любой пирог, угодный завоевателям-нацистам и своим собственным латышским фашистам. В начинку пирога клали обман, клевету, ненависть ко всему, чему присваивали кличку «красный». Красные идеи, красные люди, красная литература, красные товары. Даже машины и хлеб могли быть красными, если они приходили из СССР. Для детей чиновников и кулаков, для купеческих сынков в этом не было ничего нового. Их развитие шло по руслу, закономерному для ульманисовской Латвии. Для детей купцов и чиновников, для детей мелкой буржуазии это было привычным делом, а сыновей городских рабочих и батраков, попадавших подчас под жернова этой мельницы, никто не спрашивал о впечатлениях. Их обламывали силой, без пощады, их обрабатывали, пока не получалось то, что нужно фашистам. Некому было поправить, дело. Детей отгораживали от тайного влияния комсомольских организаций. Если детям не у кого было спросить, что хорошо и что плохо, то они мало-помалу превращались в таких же маленьких фашистов, как их сверстники из чиновничьих и офицерских семей. Кому задашь вопрос, когда родители одних ушли с Советской Армией, отцы других сидят в тюрьме, у третьих угнаны в Германию на военные заводы? Так и шла обработка детей, превращавшихся в юношей. Так шло превращение юношей в молодчиков, вполне пригодных для целей гитлеризма… Ну, а там, когда их повезли в Германию…
Тут Силс поднял сжатый кулак, и в глазах его блеснул огонёк такой ненависти, какой Грачик в них ещё не замечал. Грачик слушал внимательно, перенесясь мыслью в область, далёкую от сухой схемы расследуемого дела, но являющуюся его основой и внутренней сущностью. Он выслушал биографию Инги. Она была сходна с биографией обоих молодых людей и мало отличалась от биографии её сверстницы и подруги Вилмы Клинт. Разница была в том, что Инга попала в гитлеровскую Германию с родителями, вывезенными для работы на военных заводах, а Вилму прихватили по ошибке, сочтя за сестру Инги. В действительности же Вилма была сиротой: её вдовый отец — коммунист — умер в лагере, и девочку содержала старшая сестра Эрна, без вести пропавшая в начале войны. После этого Вилму приютили родители Инги. Отец Инги тоже умер в Германии, не дождавшись конца своего рабства. А когда кончилась война, у матери Инги не хватило ума и сил, чтобы преодолеть сопротивление эмигрантских руководителей, мешавших возвращению латышей на родину. Она осталась в Германии и превратилась в «перемещённое лицо». На руках у неё очутились и обе девочки — своя Инга и чужая Вилма. Тысячи таких, как она, — мужчин и женщин, — с сыновьями и дочерьми жили в «убежищах», предоставленных им оккупационными властями. Это были бараки бывших гитлеровских концентрационных лагерей, где только выломали третий ярус нар. Кое-где даже не снесли газовые камеры и крематории. Их бетонные кубы так и стояли с дверьми, наскоро перекрещенными досками, словно в ожидании времени, когда понадобятся новым хозяевам. В одном из бараков такого «убежища» окончила свои дни и мать Инги. С тех пор девушки прошли путь, обычный для представительниц их поколения: полумонастырь-полушкола, созданная эмигрантами, со всею
