параллели с уставом Ордена, то он вправе спросить себя: видит ли он в ней бездумие палки, которую можно вертеть в руках, подобна ли она безгласному трупу?.. Он сказал строго и сухо: — Входя в эти стены, вы присягали. Если вам прикажут в случае провала при исполнении вашего дела безгласно умереть, вы будете обязаны это сделать.
— Разгрызть ампулу, вшитую в воротник блузки?.. — Инга состроила гримасу отвращения. — Вы наверняка никогда не представляли себе так реально, что значит слово «смерть», как я, думая об этой ампуле… Вы напомнили мне о присяге?.. Вспомните и вы, отец мой, одно из поучений вашего Ордена: «Когда люди говорят „я это сделаю“, то подразумевают: „Сделаю, если не переменю намерения“…
Ланцанс смешался. Его взгляд воровато бегал следом за его собственными пальцами, снова принявшимися лихорадочно ощупывать один за другим предметы на столе.
А Инга, не смущаясь его очевидной растерянностью, продолжала:
— Все мы, живущие здесь, знаем не хуже вас: оттуда, куда меня посылают, возврата нет. Но это единственное, что мы твёрдо знаем. Далеко не так ясно — ради чего нас приносят в жертву?
— Дитя моё, дитя моё! Откуда эти слова?
— От безнадёжности, отец мой, — проговорила Инга сквозь стиснутые зубы. Она опустила голову на руки и закрыла глаза.
— Что с вами, дочь моя? Откройтесь мне, — становясь вдруг необычайно ласковым, вкрадчиво сказал епископ. Он сделал шаг к Инге и положил руку ей на голову. Она вздрогнула от этого прикосновения и движением головы сбросила его руку.
— Вера даст вам утешение, дочь моя, — произнёс Ланцанс заученную формулу, которую, как грош нищенкам, привык подавать всем приходившим к нему за утешением. Инга смотрела широко открытыми глазами. В них был теперь испуг и отвращение:
— Во что же я должна верить? — тихо спросила она.
— Господь наш Иисус Христос дал нам… — начал было Ланцанс, но Инга перебила его:
— Да, да, да!.. Он дал так много и так мало досталось на нашу долю!
Ланцансу показалось, что при этих словах слеза упала с подбородка девушки на светлый шёлк блузки, плотно обтягивавшей её взволнованно колышущуюся грудь. И стоило Ланцансу взглянуть на это пятнышко, увидеть эту молодую упругую грудь под тканью блузки, как мысли его пришли в беспорядок. Но он заставил их собраться и заговорил о вере в бога, завещавшего людям терпение, терпение и ещё раз терпение; в бога, требующего от людей смиренного отрешения от собственной воли и подчинения установленным им, богом, властям, ведущим слепое стадо человечества к вечному блаженству, сквозь слезы и страдания грешного мира. Но епископ говорил, а его взгляд неодолимо тянулся к шёлку блузки.
— А кто вам сказал, что мы слепы?! — с гневом крикнула ему Инга. — Страдания и слезы, только вечные страдания и вечные слезы нам, а кому же блаженство?..
— Дитя, дитя! — шептал епископ, в ужасе зажимая уши. — Страдания завещал нам распятый. Жертва во имя всеобщего блага…
— Жертвы нам, а победа?.. Вам?..
— Все мы приносим жертвы на алтарь матери нашей — апостольской церкви. Церковь — наше отечество.
— Вы положили достаточно сил, чтобы доказать, будто никакого отечества у нас нет, — возразила Инга. — Латвия, существующая по ту сторону кордона?
— Да, да, дочь моя, — обрадовался Ланцанс. — Не та Латвия, что существует, а та, что будет существовать!.. Когда мы вернёмся туда…
Инга разразилась искренним смехом.
— И вы верите, что это когда-нибудь произойдёт? — спросила она. — Что мы для этого делаем: сжигаем амбары колхозов, отравляем скот, разрушаем какое-нибудь производство?
— Поэтому-то мы, с помощью божьей, и начинаем теперь нашу «операцию кары господней».
— Убить нескольких советских людей? Так ведь это же пустяки, даже если это и удастся… Это хорошо звучит на уроках в нашем пансионе, но никуда не годится в серьёзном разговоре. — Ингу раздражала поучительная тупость, с которой Ланцанс повторял то, что она слышала уже тысячу раз. Не таким она представляла себе духовного вождя эмиграции, представителя великой державы Ватикана. И не такими рисовались ей иезуиты, слова которых были синонимом тончайшего ума. Этот человек был грубо примитивен. Он шёл напролом. Он хотел одного: сделать из неё убийцу. Грубо, отвратительно, хоть он и пытается представить ей это как подвиг во славу всевышнего и на благо Латвии… Какой Латвии?.. Его Латвии?.. Их Латвии?.. — После первого же выстрела меня схватят! Значит, эффект — один убитый человек.
— Зависит от того, что за человек! — нерешительно заметил Ланцанс.
— Там нет королей, чьё исчезновение могло бы потрясти систему. Нет камарильи, чьё уничтожение переменило бы ход истории. Читая их газеты, я пришла к выводу, что коммунистов не может смутить потеря того или другого деятеля, будь он семи пядей во лбу. Они сами выбрасывают из своих рядов авторитеты, ими же поднятые, если убеждаются в ошибках этих авторитетов. И что же?.. Все остаётся на своих местах, ничто не рушится, дела идут, жизнь продолжается.
Епископ глядел на Ингу исподлобья, словно слушал врага. Да, так ему и начинало казаться: не враг ли перед ним? Кто вложил в её уста эти речи? Может ли быть, чтобы воспитанница его школы так далеко зашла в своих рассуждениях? Уж не проник ли сюда какой-нибудь «враг», разлагающий души порученных ему перстов «Десницы господней»?
Инга умолкла, задумчиво глядя в сторону. В наступившей тишине было слышно её учащённое дыхание. Она волновалась, собираясь с мыслями, подыскивая слова для новой гневной тирады. Но уверенность в себе уже вернулась и к епископу. Он остановил повелительным жестом попытку Инги заговорить и упрямо повторил своё:
— Сам господь бог явлением святой девы Марии повелел нам: беспощадная кара на головы врагов наших!
— Ну, это… — попыталась она перебить.
— Слушайте, дитя моё, когда я говорю! — гневно прикрикнул на неё Ланцанс. — Лишь исторжение плевелов может спасти ниву от гибели во тьме неверия и нищеты. Исторгнем их, и ростки уважения к устоям вечного порядка, созданного господом по всей земле, зазеленеют на нивах Латвии.
Ланцанс отыскивал в чертах Инги признаки смущения или протеста, которые мог бы счесть за знак разложения и безнадёжности. Тогда он не сомневался бы в том, что ему остаётся без пощады исторгнуть и эту паршивую овцу из вверенного ему стада. Это стадо было предназначено в жертву. Никто не должен смущать покорность идущих на заклание.
Но черты девушки не выдавали её настроений. Она не протестовала ни словом, ни выражением лица, ни жестом. Словно воля, так бурно проявившаяся только что в её словах, погасла. Она проговорила:
— Не думайте, пожалуйста, что это бунт. Нет, нет!.. Мы, как овчарки, натасканы на определённую работу и сделаем своё дело.
— Это прекрасные слова, дитя моё. А то вы меня не на шутку испугали.
Он обошёл стол и взял Ингу за руку. Рука была холодна и безвольна. Несколько мгновений он молча держал её холодные пальцы. Потом сказал:
— Вы превзошли мои ожидания, Инга Селга… Когда осуществится мечта о создании женской конгрегации нашего великого Ордена, вы будете играть в ней не последнюю роль… Подругой святого Игнатия, поднимавшей его на великий подвиг борьбы за Христа, была Изабелла. Вы… — Он запнулся, словно голос ему изменил, но, глядя ей в глаза, хрипло договорил: — Вы будете моей Изабеллой.
С этими словами он сделал попытку притянуть её к себе и другой рукой потянулся обнять её. Но Инга сильным толчком отстранила его. Несколько мгновений Ланцанс стоял ошеломлённый и молчал. Тяжёлое дыхание и капли пота, выступившие на лбу, говорили об его волнении. Потупясь, сказал:
— Мне противна мысль о том, что вы можете пасть жертвой. Вы не созданы для одного выстрела, хотя бы предназначенного злейшему врагу. — Он говорил, склонившись к затылку Инги, от которого поднимался едва уловимый аромат. Этот аромат заставлял его ноздри нервно расширяться, и его пальцы, держащие руку девушки, сжимались все крепче. По мере того как Инга чувствовала это усиливающееся пожатие и учащённое дыхание у себя над головой, веки её сощуривались и губы сжимались все крепче.
