— Так хитро, что даже не пришло мне в голову, — ответил Кручинин. — Что ж, может быть подобный ход и возможен… Но почему те, там, должны считать нас идиотами, которые попадутся на подобную удочку?
— Или, наоборот, считают нас прозорливцами, которые уцепятся за этот незаметный клочок бумаги и сумеют его проявить?
— Да, можно гадать бесконечно: чи так, чи эдак, — согласился Кручинин. — Лучше исходить из наиболее простых положений.
— Тогда предположим, — с готовностью согласился Грачик, — они воображают, будто Силс был вынужден явиться к нам с повинной только потому, что пришёл Круминьш. На этом основании…
— Продолжаю не столь предположительно, сколь положительно, — подхватил Кручинин. — Таков был их приказ каждому из двух в отдельности: не выдержит испытания один из двух — являться с повинной обоим. Раскаяться, поклясться в верности Советской власти, вклиниться в нашу жизнь и ждать, пока не придёт новый приказ оттуда.
— Тогда выходит… — без воодушевления проворчал Грачик, — Силс дважды предатель?
— Арифметика тут не важна: дважды, трижды или десять раз. Предатель есть предатель, предателем и останется, — проговорил Кручинин жёстко и уверенно.
— Нил Платонович, дорогой, вы всегда учили меня подходить не к людям вообще, а к каждому человеку в отдельности. Я хорошо испытал Силса…
— Есть один оселок, на котором таких типов можно испытать, да я о нем говорить не хочу, — строго ответил Кручинин. — А ты постарайся быть беспристрастным в оценке того, что вытекает из этой вот коротенькой цидулочки.
— Быть беспристрастным? — Грачик исподлобья смотрел на Кручинина. Черты его лица были хорошо знакомы Грачику. Сколько, кажется, в него не вглядывайся — ничего нового не увидишь. И пусть Кручинин сколько угодно хмурит брови, от этого его глаза не делаются менее добрыми. Доброжелательный ум, светившийся в них, был для Грачика мерилом вместимости человеческого сердца. Добро и зло, веру в человека и неверие, надежду и отчаяние, силу и слабость — решительно все мог Грачик измерить выражением глаз своего старого друга — безошибочным термометром состояния его ума и сердца. Глядя в них сейчас, Грачик не видел ничего, кроме требовательной неизменной веры в человека. Если бы только понять по едва уловимым морщинкам, собравшимся вокруг глаз Кручинина: неужели он не считает Силса человеком в том большом и чистом смысле, какой обычно придаёт этому слову. Кручинин вовсе не святоша, он не страдает манией пуризма — свойством лицемеров. Слишком честный с собой и с другими, он готов прощать людям тысячу слабостей и из последних сил биться над помощью тем, кто ими страдает. Но совесть его не знает снисхождения к тем, кого он записывает в раздел людей с маленькой буквы. Тут уж Грачику не раз приходилось принимать на себя роль ходатая за людей. И, к своему удовольствию, он мог сказать: если доводы бывали точны и крепки, Кручинин сдавался. Первым, к кому его взгляд обращался в таких случаях с выражением благодарности, бывал сам Грачик.
Грачику сдавалось, что сегодня Кручинин раньше, чем следует, отказался от поисков в душе Силса струны, какую нужно найти, чтобы понять парня до конца и поверить в его правдивость так же, как поверил Грачик. Но чем больше Грачик говорил на эту тему, тем дальше уходила в глубину кручининских глаз их теплота, тем строже и холодней становились они. Было ясно: Кручинин не считал Силса человеком, с большой буквы.
— Если ты хочешь получить хорошую лакмусовую бумажку для испытания твоего героя — вот она, — Кручинин подвинул к Грачику проявленную тайнопись. — Пусть Силс её получит. Конечно, так, чтобы не знать, что она прошла через твои руки. И ты увидишь — наш он или их… «Гарри». Проследи, чтобы копия записки имела все мельчайшие признаки оригинала, вплоть до манеры складывать, до едва заметных разрывов. Любая из этих деталей может служить сигналом: «Внимание, прояви, прочти». Эти детали могут указывать и на состав, каким написан приказ. Самым забавным будет, если вместо сложного пути, каким шли к расшифровке записи наши химики, ему, может быть, достаточно будет обмакнуть её в какой-нибудь простейший состав, всегда имеющийся под рукой, в любых условиях, вплоть до глухого бора или даже одиночного заключения.
— Например? — спросил заинтересованный Грачик.
— Неужели забыл? А щёлок собственной мочи?!
— Такие вещи не забываются… Хотя и очень… не аппетитны.
— Зато всегда под рукой.
— Что ж, посмотрим, — согласился Грачик, заранее уверенный в победе, и, подумав, предложил: — Давайте держать пари: он придёт ко мне с этой запиской, если поймёт, что это не простой клочок бумаги. Без страха ставлю свою голову против пятиалтынного. Он пригодится мне для автомата.
— Смотри, как бы не остаться без головы!
По заказу Грачика была изготовлена точная копия листка с тайнописью и, как советовал Кручинин, соблюдены все её детали. Пришлось немало поломать голову над способом доставки Силсу этого тайного приказа. У получателя не должно было возникнуть подозрения, что записка побывала в руках следователя.
Велико было торжество Грачика, когда через день после того, как записка была отправлена по назначению, Силс явился к Грачику и положил перед ним расшифрованный текст приказа.
Едва расставшись с Силсом, Грачик схватил трубку телефона.
— Звоню из автомата, — пошутил он, — за ваш счёт.
— Брось шутить!
— Вы должны мне пятнадцать копеек! Да, да. Приходите сюда и можете прочесть записку в расшифровке Силса.
— Тот же текст? — с недоверием спросил Кручинин.
— Слово в слово! — торжествовал Грачик. — «Мы должны уметь читать в человеческих душах». Кажется, так говорил один мой учитель. Очень дорогой учитель! Любимый учитель! Прямо замечательный учитель! Как я вам благодарен за науку! — «Учись, Сурен, читать в сердце того, кто сидит по ту сторону стола. Только тогда ты сможешь добиться успеха в нашем деле». Какие слова, какие слова!
38. Разыскивается лейтенант милиции
Когда через полчаса Кручинин сам просмотрел принесённую Силсом записку, он долго молчал раздумывая. Потом сказал таким тоном, словно предлагая Грачику хорошенько запомнить его слова:
— Вообрази, что я сижу по ту сторону стола, и попробуй отыскать основания в моих колебаниях… Спроси у Силса: каким способом доставили ему эту самую записку. Посмотрим, что он тебе наплетёт.
— Каждое ваше слово — недоверие тому, кто «сидит по ту сторону стола».
Грачику не хотелось наталкивать Силса на то, чтобы тот доискивался способа доставки письма, если он действительно не знает связи. Но, может быть, есть и резон в том, что подсказывает Кручинин: если Силс расшифровал письмо — значит, он знал по крайней мере ключ. Тут наступила путаница среди приходивших на ум многочисленных «если» и «значит».
Кручинин попросил у Грачика карту острова Бабите:
— Меня занимает мыза, где живёт эта особа в клетчатом кепи.
Грачик предложил ехать на остров вместе, но Кручинин сказал:
— Ты был там один, я тоже хочу побродить один… Так лучше думается. — Уже собравшись уходить, он спросил. — А ты уверен, что утопленник, выловленный из Лиелупе, не имеет к милиции иного отношения, кроме краденой формы?
— Я допускаю, что, как исключение, и в органы милиции может пробраться враг, но…
— Боже правый, сколько оговорок: допускаю, как исключение и невесть ещё какие кресты и заклинания! А разве практика жизни, сложной и бурной, не говорит, что независимо от твоих допущений или недопущений враг пробирался и в милицию и кое-куда ещё? Тебе, конечно, мало таких уроков?
