Ирмой, сколько потому, что за её спиной — Мартын.
64. Ещё раз Петерис Шуман
Если бы матушка Альбина знала о последствиях, какие имел её семейный обед, она, вероятно, сильно возгордилась бы и получила бы пищу для болтовни на весь остаток своих дней. Вернувшись от неё, Шуман, несмотря на изрядное количество выпитой вишнёвки, не лёг спать. Он беспокойно ходил по маленькому кабинету. Думы одолевали его. Стало душно в доме, вышел в сад. Чистый воздух сада показался прекрасным. Почудилось, что окружающая природа вместе с ним радовалась отдохновению, сошедшему на землю: ведь почти все лето прошло для Шумана в сомнениях и страхах.
Да, Шуман не отрицал того, что принимал когда-то участие в собраниях земников и даже записался в Тевияс Саргс, так как духовный сан не позволял ему быть членом «Перконкруста». Но пусть-ка ему покажут такого священника в Латвии, не только католического, но даже протестантского, который был бы тогда за революцию и коммунистов!.. Да, он священник, он даже католический священник — служитель ортодоксальнейшей церкви на земле. Его, конечно, можно спросить: почему же ты, Петерис Шуман, скрыл то, что был земником, что при Ульманисе агитировал против коммунистов и в сороковом году стращал крестьян колхозами, как исчадием сатаны? Ну что же, так оно и было, господи боже мой. Перед тобою мне нечего таиться…
Шуман посмотрел на сияющее звёздами небо и, протянув руку, дотронулся до светящейся даже в ночи махровой шапки влажного от росы георгина. Он повернул ухо в сторону кущи лип и прислушался: разбуженные его шагами, возились пичужки. Порывом ветерка принесло из сада запах сена второго укоса. Шуман впитывал звуки и запахи родной латышской осени, и мир снисходил в его душу, недавно ещё испуганную и метущуюся. Но тут же ему снова стало не по себе, когда по сходству обстановки на память пришло, как однажды ночью, хоронясь от людей, к нему постучался неизвестный. Неожиданный гость стал один за другим называть пункты анкеты Петериса Шумана, где была написана неправда, и, закончив перечисление, сказал: «А под анкетою напечатано: „Знаю, что за ложь отвечаю по закону“. Он посмотрел на Шумана при свете ночника: „А теперь, Петерис Шуман, решай: твоя ложь завтра станет известна. Стоит сказать слово — и ты перестанешь быть настоятелем храма. Тебя выгонят из этого дома. Тебя отправят в лагерь копать землю, рубить лес. Через год твои кости будут стучать, словно их ссыпали в пустой мешок. А через два ты умрёшь от истощения. Но все это пустое, если ты умный человек. Нам нужна от тебя совсем маленькая услуга, и притом одна-единственная. Слышишь, одна-единственная!“
— Кому это «нам»? — спросил Шуман.
— Тем, кто стоял рядом с тобою в Тевияс Саргс, тем, кто вместе с тобою боролся против колхозов. Как Пётр отступник, ты совершил предательство раньше, чем трижды пропел петел. Но всемогущий бог ведает, что ты слаб, как всякий человек, и он простит тебе отступничество, если ты поможешь нам теперь: нам нужна совсем маленькая услуга. Одна-единственная.
— Какая услуга? — спросил Шуман.
— Пустяк, сущий пустяк, — сказал незнакомец. — Мы дадим тебе фотографию, ты снесёшь её следователю, ведущему дело Эджина Круминьша.
— Говорят, что это не самоубийство, а… — начал было Шуман.
— Верь тому, что бог покарал его, и все тут, — мрачно проговорил ночной гость и стукнул кулаком по столу так, что подскочила неубранная с вечера плошка из-под простокваши и ложка выскочила из неё и со звоном покатилась на пол. — Каждый, кто был земником, всякий, кто, вступая в наш союз, начертал крест собственной кровью, убил бы этого пса!
— Господь бог повелел: не убий! — неуверенно возразил Шуман.
— Это ты оставь для проповеди, — презрительно ответил незнакомец. — Если мы прикажем тебе убить оставшегося в живых Силса, ты убьёшь и его. — И увидев, как священник отпрянул от него, незнакомец рассмеялся. — Но мы знаем, что ты трус, Петерис Шуман. Поэтому не бойся: мы сами убьём Силса. — От дальней кирхи донёсся бой часов. Гость отмечал их кивками головы и, когда прозвучал последний, расставил локти и, положив голову на руки, стал вглядываться в хозяина, словно хотел навсегда запомнить его черты. А сам Шуман в слабом свете ночника с трудом мог его рассмотреть. Он только помнит теперь, что лицо ночного гостя было широкое и на нём белели усы и борода. Был ли он сед или так соломенно светел, Шуман не понял. Шуман сидел напротив гостя в ночной сорочке и наспех запахнутом купальном халате; его начинало знобить. Чувствовал, как стынут ноги, обутые в старые шлёпанцы, но не смел пошевелиться под тяжким взглядом бородача.
— Вот что, — грубо проговорил тот, после долгого молчания, — выбирать тебе, Петерис, не из чего… Скажи мне «нет» и через день узнаешь, что ты больше не настоятель храма. Если же завтра сам пойдёшь и скажешь властям всё, что прежде скрывал, то послезавтра глаза твои и вовсе не увидят утренней зари и другой поп проводит твой гробишко на кладбище. — Незнакомец усмехнулся: — Нет не проводит. Ведь церковь отказывает в погребении самоубийце, хотя бы и трижды священнику! — И он снова перегнулся через стол и бросил Шуману в лицо: — Ты повесишься!.. Понимаешь, тебя вынут из петли и найдут твоё письмо… Так как с Круминьшем. Понимаешь?..
Незнакомец встал, медленно обошёл стол и наклонился над Шуманом. Тот не отстранился, только все его грузное тело задрожало мелкой-мелкой дрожью в боязливом ожидании, как оттаявший студень. Незнакомец рванул рукав его халата так, что треснула гнилая ткань:
— Смотри, — хрипло сказал он, брызнув слюной в ухо Шуману.
Но Шуман не стал смотреть. Он и так знал, что на его плече до сих пор сохранился след свастики, выжженной когда-то во время церемонии принятия в «Ударники Цельминша».
— Чего вы хотите? — осипшим голосом спросил Шуман.
— Ты по почте получишь фотографию с изображением ареста Эджина Круминьша советской милицией и отдашь этот снимок следователю. Вот и все. После этого, отныне и во веки веков, — ты чист и свободен.
— Уйдите, — с мольбой прошептал Шуман. Он был теперь совсем не похож на того сурового, исполненного достоинства и сознающего силу стоящей за ним церкви Петериса Шумана, которого так хорошо знали прихожане. Ещё более жалко прозвучала вторичная мольба:
— Уйдите.
— Да, время к утру, — развязно согласился гость, словно они уже договорились. — Помни, Петерис: если ты не снесёшь фотографию следователю… — гость рассмеялся и жестом изобразил, как вешают человека.
Через два дня Шуман получил фотографию. Целую ночь он ходил возле стола, где она лежала. Брал в руки и тотчас отбрасывал её, словно она была отпечатана на куске раскалённого металла. Да, падая на стол, она и звенела, как железо. Честное слово!
Шуману помнится, что и тогда в комнате было невыносимо душно, и он тоже вышел в сад. И тогда над его головой простиралось такое же холодное небо, и стояли вокруг кусты облетевшей сирени, и, может быть, даже так же шуршали в ветвях старой липы птицы. Может быть. Но если все это не было другим, если Шуман видел все это и прежде и видел во всем этом то же, что видит теперь, то как он мог?.. Как мог?..
Шуман медленно перешёл дорогу и постучал в окошко маленького домика, где жил причетник. Пришлось повторить стук, прежде чем к стеклу приникло заспанное лицо причетника:
— Что?.. Что такое?..
— Дайте ключ от храма, Волдис, — негромко проговорил Шуман.
— Сейчас, сейчас, отец Петерис, — засуетился причетник, и бледное лицо с растрёпанными седыми космами исчезло в темноте за окном. Через минуту он появился на крыльце, стуча незашнурованными башмаками. Запахивая пальто поверх белья, стал было спускаться с крылечка, но Шуман остановил:
— Не нужно… Спите со господом… Только дайте ключ!..
— Господи, боже мой, что случилось? — обеспокоено спросил причетник, нащупывая в темноте ступени. — Сейчас я вам отворю…
— Ничего не случилось, дорогой мой Волдис, идите спать, — несколько раздражённо повторил Шуман
