я и согласен, что это тяжелый, трудный объект!
(Только теперь я смог разобрать, что там было написано пляшущими буквами на коробке: КОМНАТНОЕ ЧУДО.)
Штрювер подошел к раковине у двери и налил в агрегат воды. Затем он осторожно установил его на маленьком столике в центре «мягкого уголка». Он даже подключил фонтан к сети, чтобы уж совсем все было по-настоящему.
— Ну что ж, начнем. Клиента, для разнообразия, буду играть я. А в пару мне возьмем… Кто у нас самый смелый? Риттерсман? Или кто-нибудь еще?
— Не хотите попробовать? — раздался неожиданно у самого моего уха теплый голос Болдингера.
Я внутренне сжался в комок, отложил в сторону ручку и медленно поднялся. Болдингер одобрительно кивнул.
По спине у меня сновали холодные мурашки. Я шел вперед, ничего не видя перед собою, пока сквозь темноту в глазах не разглядел поблескивающее КОМНАТНОЕ ЧУДО, а за ним — изготовившегося Штрювера, который ободряюще улыбался мне. Пыльным мешком я плюхнулся на стул.
Штрювер сразу начал с места в карьер:
— Н-да, господин Лобек. Ваше изделие (он показал рукой на КОМНАТНОЕ ЧУДО) мне, честно говоря, нравится. Но вот цена… Я точно знаю, что скажет по этому поводу моя жена. Она скажет «нет».
Для пущей убедительности он помотал головой и демонстративно положил ручку на стол, при этом решительно отодвинул ее от себя подальше, ближе ко мне.
Я посмотрел на Штрювера долгим взглядом. Он не выдержал и отвел глаза, продолжая тем не менее кивать головой. Я тоже кивал, но только не так, как он. Я кивал медленно, полный сочувствия. Как я это понимаю, как хорошо я это понимаю! Мне невольно вспомнилась Юлия: как я вынужден был с ней бороться за каждую пилочку, за каждый листик фанеры для моей комнаты отдыха и досуга, какие у нас шли бои! Не в прямом смысле, конечно. Это были духовные битвы…
Ну, вот и всё.
Я горько усмехнулся. Прощай, моя агентская карьера! Адье!
Я уже представлял себе, как я вернусь домой, войду в квартиру, как побитая собака, и Юлия будет с состраданием смотреть на меня, от чего я только острее буду сознавать глубину своего поражения…
Напоследок, чтобы отметить, так сказать, свой отход, мне захотелось посмотреть хотя бы, как действует это КОМНАТНОЕ ЧУДО, решившее мою судьбу. Я осторожно нажал обе маленькие кнопочки: тонкая, робкая струйка с трудом пробилась к жизни и теперь лилась тихонько, играя синим и зеленым цветом… Какая чудная и вместе с тем печальная картина, и как она подходит к моему настроению.
По неосмотрительности я, включая кнопки, как оказалось, слишком низко склонился над агрегатом. Теперь у меня все лицо было мокрым. Придется доставать платок…
— Вы просто
Я сидел, слегка пришибленный, будто надо мною прогрохотал весенний первый гром.
Штрювер послушно взял ручку и в самом деле поставил на бумаге какую-то закорючку.
— Это было… потрясающе… Нет, я просто не нахожу слов!
Ничего не понимая, я воззрился на Болдингера, который стремительным шагом, странно расставив руки, продвигался вперед и часто кивал, глядя явно на меня. (Меня всего передернуло, я прикрыл глаза и с упоением ужаса подумал о Хугельмане Со.)
Что говорил мне Болдингер, я уже в деталях не помню. Помню только, что я будто бы «заставил говорить факты сами за себя» и я же, в казалось бы совершенно безвыходной ситуации, нашел, можно сказать, гениальный выход, продемонстрировав на себе терапевтическое действие КОМНАТНОГО ЧУДА.
— Нам не нужны напористые говоруны, которые трещат как пулеметы, не давая клиенту вздохнуть. Пусть и он, наш клиент, хотя бы на секунду придет в себя, одумается и замрет в безмолвии.
И вот благодаря мне, якобы, ему, этому клиенту, и представилась такая счастливая возможность застыть в оцепенении.
Болдингер смотрел на меня с удивлением и восхищением, как на какой-нибудь экзотический цветок:
— Господа, вот это и называется восточное спокойствие и созерцательность! Да, все-таки нам, западным людям, есть еще чему у вас поучиться! Точно есть!
Присутствующие застучали карандашами и ручками по столам в знак поддержки Болдингера. Мне было стыдно. Я не знал, куда девать глаза, и потому опустил их долу, когда мне нужно было пройти сквозь строй столов и стульев к себе на место.
Вечером мне захотелось немного посидеть в холле «Фёренталер хоф». Остальные, наверное, болтаются сейчас по местным заведениям. Меня они тоже позвали, но я заметил, что после моего удачного выступления перед Болдингером коллеги заняли в отношении меня сдержанную, выжидательную позицию. Только Нёстих подошел ко мне сразу после семинара молча пожал руку, дал свою визитную карточку и сказал что-то вроде «так держать» или «держись», я толком не разобрал.
Итак, я сидел вечером сам по себе и пытался привести в порядок свои мысли. Может быть, и в самом деле Бад-Зюльцу суждено стать д ля меня историческим местом? Похоже на то, хотя, конечно, моя победа была слишком невелика, чтобы уже сейчас строить какие-то грандиозные планы на будущее. Вот почему я решил не тешить себя бесплодными надеждами, а заняться своей Книгой учета, в которую мне нужно было дописать — по памяти — недостающие фрагменты, касающиеся семинара Штрювера.
Разобравшись со своими записями, я огляделся. В простенке между окнами стояла небольшая витрина орехового дерева, в которой я не обнаружил ничего вдохновляющего, кроме настольной игры с фишками (к сожалению, некомплект), железнодорожного расписания на 1988 год (зима), зачитанного до дыр журнала флористики и фотоальбома «Хороша ты, моя родина, Шварцвальд». Так что мне ничего не оставалось делать, как пойти гулять по многочисленным телевизионным каналам во всем их пестром разнообразии, представшем предо мной в серо-зеленом обрамлении горшков с цветами, забившимися в уголок живой природы, в дебрях которой мерцал голубоватый экран.
На французском канале шла спортивная передача. Показывали каких-то толстых мужиков, которые поочередно бросали друг друга на ковер. Каждый швырок сопровождался аплодисментами. Но изображение было ужасным. Рядом шло какое-то ток-шоу. К сожалению, я не понял, вокруг чего у них там разгорелись страсти. Один из участников, по виду что-то вроде священника, тоже, кажется, не очень понимал, потому что в какой-то момент все как набросились на него и давай орать-кричать; особенно одна рыжая дама разошлась, твердила как попутай: «Я пережила это на собственной шкуре», «Наверху они там все друг друга стоят, все они одна шайка-лейка», на что тот ничего не говорил и все смотрел на нее удивленно, как бы ушам своим не веря.
Я щелкнул еще разок и попал на какой-то немецкий фильм семидесятых годов, судя по машинам. Мне это показалось сначала не очень интересным. Но потом я понял, что тут вроде речь идет о сексе, что-то типа научпопа. Я решил посмотреть. Голос за кадром рассказывал о разных случаях. Вот показали кемпинг, на переднем плане — жилой прицепчик. «Обратимся к случаю с Моникой Ф.», — сказал диктор. Прицеп пришел в движение и начал раскачиваться. И так весь фильм. Палаточный лагерь, подростки, учитель физкультуры. Они все страшно пучат глаза и показывают пальцами на вагончик. К этому и сводилось главным образом все действие картины, которая при этом шла на чистейшем баварском диалекте без субтитров. Опять смена плана, опять трясущийся вагончик, живущий своей самостоятельной жизнью…
Боже мой! Я застонал. Я подумал о Юлии, о доме. И вдруг — сам не понимаю, как это случилось и что такое на меня нашло, — я, сидя в холле «Фёренталер хоф», под темными псевдодеревянными балками на потолке, в окружении черно-белых фотографий с видами Шварцвальда, на столе — древнее расписание движения поездов, которые уже давным-давно все безвозвратно уехали, — я, помимо своей воли, вдруг произнес фразу, которая доныне ни разу в жизни не слетала с моих уст: «Я люблю тебя, моя родина, Германская Демократическая Республика!»
Освоение принципа «На всякое да есть свое но». Не очень счастливая попытка внедрения в жизнь
Я стал готовиться к предстоящему выходу.
Моя новая жизнь… Она начиналась теперь рано утром — когда Юлия уже уезжала на работу — не с
