строгие взгляды не находили своего адресата. Когда же мне с грехом пополам все же удалось вылезти и выпрямиться, со стороны собаки последовали радостные, любвеобильные попытки заключить меня в объятия, которые я, оберегая свое светлое пальто, отражал весьма ретиво. Тем не менее облизан я был с головы до пят.
– Видите, как он радуется?
Да, я это видел, черт побери.
Собака, явившаяся, очевидно, по собственной инициативе, была отконвоирована доцентом с места событий, что-то невнятно бурча, выражая полное непонимание и откровенно протестуя. Тем временем у открытой входной двери меня ожидала жена доцента.
– Я услышала, как вы подъезжали! – крикнула она в темноту сада. Заподозрив, что таким образом со мной фактически перешли на «ты», я догадался, до какой степени все здесь будет ужасно.
В доме отчетливо пахло псиной. Но был тут и другой запах – шел он от самого парадного входа, через все комнаты вплоть до туалета для гостей, где я мыл руки: высушенные цветы! Жена доцента явно испытывала особое пристрастие к ним. Немой, прорвавшийся в тяге к флористике крик души несчастной, сосланной в провинцию домохозяйки?
Я основательно высушил руки. От них пахло лавандой.
Хозяйка оказалась очень приветливой. У нее еще оставались дела на кухне – то была открытая американская кухня, отделенная от гостиной первого этажа одной лишь стойкой, – и она спросила, не хотел бы я для начала позвонить домой.
Неплохая идея.
Но вместо номера Эллен – спохватился я лишь тогда, когда включился автоответчик, – я по ошибке набрал свой собственный. Послушал себя. Просто не мог оторваться от звука собственного голоса. Дождавшись, пока отпищит сигнал, начал говорить.
– Привет, как дела?… Что ж, я рад. У меня тоже. (Говорить свободно было нельзя. Я находился в кабинете доцента, и дверь была приоткрыта.)
– Где я? В Фильдерштадт, – просипел я сдавленным голосом и понял вдруг, что вынужден бороться с подступившими слезами. В этот момент снаружи, как нельзя более кстати, залаял пес… – Счастливо! Еще позвоню. Я люблю тебя!
Я бережно опустил трубку на рычаг, сделал глубокий вдох и вернулся в комнату.
– Там все в порядке? – спросила жена доцента.
– Да, лучше не бывает.
Доцент тем временем тоже вернулся в дом и погрузился в глубокое кресло буйволовой кожи. Его высокие колени, обтянутые брюками из кордовой ткани и сейчас в согнутом состоянии доходившие примерно до уровня лопаток, как бы вопрошающе вонзались в пространство комнаты. Он набил себе трубку. Все это уж больно отдавало перспективой «уютного вечера». На всякий случай я зевнул. На столе – сырное печенье, белое вино. Скучные, вымученные разговоры ни о чем.
Незадолго до полуночи хозяйка показала мне наконец мою комнату. Это была «комната Нади». Взрослая дочь уехала на год в Торонто работать компаньонкой.
Комната без сухих цветов. Зато все стены сплошь увешаны плакатами с художественных выставок ранних девяностых. Ладно, это еще куда ни шло.
Оставшись наконец один, я сел за узкий письменный стол и долго созерцал фотографию лошади. Затем осторожно прислонился лбом к покрывавшему стол холодному стеклу. Я сам себе казался багажом, отправленным не по адресу.
Итак, на будущее: впредь все приглашения детально изучать под лупой! В случае обнаружения словосочетаний вроде «домашний уют», «неформальная обстановка» и прочих, включать сигнал тревоги № 1! Принимать приглашения только при условии гарантированного проживания в как можно более современном и желательно безликом отеле. В крайности согласен также на мягкую, успокаивающую музыку в лифтах и отвечающий всем мыслимым потребностям мини-бар!
Ночью я проснулся. Сначала даже не сообразил, где я. Так темно… Потом мелькнуло: я попал в руки похитителей. Они держат меня в заложниках на третьем этаже частного дома. Внизу собака – следит, чтобы я не сбежал. Вот почему я – что самое прискорбное – опасаюсь даже выйти в туалет. Может, собака и весь дом патрулирует? Точно! Пес притаился за дверью, только и ждет, что я сделаю неверный шаг… Но такой радости я ему не доставлю! Лучше уж в туалет не ходить.
Часы пробили дважды. Затаив дыхание, вслушиваюсь в чуждую мне тишину. Вспоминаю, что ребенком периодически мочился в постель. Но все равно делаю вид, будто сплю, и через некоторое время действительно засыпаю…
– Не так громко, Борис! У нас же гости.
Пробудился – и моментально понял, где нахожусь.
Собака тоже вскоре напомнила о себе. Кстати, отзывался пес – если вообще отзывался – на кличку Аякс. За завтраком он обнюхивал мои ботинки. Что бы я ни говорил, собака поднимала голову и, в изумлении разинув пасть, недоверчиво внимала мне. Я немного побаивался этого пса…
Стоп! Очень важный пункт, идеально вписывающийся в сценарий!
Общий набросок. Сцена следующая: Энслин, изображающий Лафатера, попадает в какое-то захолустье, например, в горную деревушку. Много лет назад здесь гостил и сам Лафатер. Местные жители – простые, милые сельские обитатели, ничего не замечают. Другое дело – собака!
Уговоры не помогают: «Но, Аякс, ведь это же господин Лафатер!»
А упрямый пес знай себе рычит. По-прежнему не доверяет. Его не убеждают уговоры хозяев. А они не верят ему. Вот так все просто. Между тем в Энслине просыпается неуверенность.
Пес это чувствует и начинает злобно лаять. Он скалит на Энслина свои клыки.
Они смотрят друг другу в глаза.
Ну, давай же! Выговорись, думает Энслин.
В конце концов пса запирают в наказание.
«Даже не пойму, что с ним, – извиняется хозяйка, в то время как ее муж что есть силы тащит собаку прочь. – Обычно он совсем другой».
«Ну что вы, добрая женщина. Ничего страшного. Бедное создание», – снисходительно отвечает Энслин, усмехаясь вслед псу, к которому он вдруг проникается горячей симпатией.
Полная напряжения сцена – сейчас его разоблачат, мы затаили дыхание! Но разоблачение все же не происходит…
После завтрака последовало то, о чем доцент минувшим вечером упоминал как о «маленьком сюрпризе».
– Борис, не хотел бы ты что-нибудь сыграть нашему гостю?
Мальчик, наверное, лет десяти или одиннадцати, склонил голову. Из-под темной копны волос он смотрел вверх, на меня – в этот краткий миг мы поняли друг друга, мы были единственными, кто знал, что здесь происходит. Вздохнув, Борис вышел и со вздохом же вернулся в комнату со своей виолончелью.
Пока я внимал этому небольшому домашнему концерту, мать мальчика притопывала мыском ноги, кивала или незаметно покачивала головой в такт звучавшей музыке. Отец же тем временем поглядывал на меня.
Я сидел, утонув в кресле, вооруженный приветливой, кривой улыбочкой. Пока мальчик усердно играл, мне вдруг вспомнился один эпизод на тему «Воспитание детей» из Гесснеровской биографии Лафатера, который я также хотел использовать в сценарии фильма.
Однажды Лафатер пробрался в детскую, опрокинул там перечницу, расшвырял песок и чай, выдвинул ящики, набил их смятой бумагой, разбросал по столу грязные чулки, наполнил чашки клейстером – и, завершив свое непотребство, с довольным видом оглядел картину содеянного и большими корявыми буквами вывел на черной шиферной доске: БЕСПОРЯДОК.
А потом спрятался в углу.
Ничего не подозревавшие дети вошли в комнату – в ужасе всплеснули они маленькими ручками, воздев их над кудрявыми головками. Лафатер же торчал в темном углу и, ликуя, любовался плодами своих педагогических трудов.
Эпизод маленький, но немаловажный.
