Ни слова о состоянии копии, никаких упреков, ничего. Ей лишь хотелось еще раз сердечно поблагодарить меня за оказанную помощь. Можно было ждать чего угодно, но только не на этого. Я словно онемел. Полный благодарности, я прижал телефонную трубку к своему пылающему уху.
Набравшись смелости, поинтересовался: расшифровала ли она уже криптограмму?
– Еще не совсем. Совершенно точно, по принципу частоты повторов, пока расшифрована только одна фраза в середине: «Жизнь отнимает у нас слишком много времени». Тебе это ни о чем не говорит?
Нет, мне это ни о чем не говорило. Но тут возникла идея. Мой взгляд упал на стопку Кранебиттера.
– И все же мы исполнены надежд. Дело в том, что в конце, в этих комбинациях чисел могут быть заложены формулы угла. Понимаешь? Угол рта, угол глаза – если тебе интересно, буду рада держать тебя в курсе.
– Да, конечно, разумеется.
– Кстати, вот еще что…
– Да?
– Будь осторожен!
– Ты это о чем? – спросил я со всей возможной в данном случае непринужденностью.
– Ты ведь знаешь, у меня здесь, в компьютере, твое лицо. И вчера вечером я решила провести один эксперимент. Так, мелочь. Проделала несколько комбинаций. А поскольку твое лицо как раз оказалось на экране… В общем, милый мой, ты очень часто оказывался в красной области. Черт возьми!
– В красной области? Это еще что означает?
– Это означает… Да, так что это означает? Ну, скажем, что тебе надо хорошенько за собой следить. Между прочим, признайся, у тебя вообще часто меняется настроение?
Я издал в трубку некое с трудом поддающееся определению бурчание.
– Я просто хотела тебе об этом сказать.
– Премного благодарен. И все же я так и не понял, что такое эта твоя красная область.
– Как бы тебе объяснить? На техническом языке это звучит так: в условиях эмоционального воздействия, например, в стрессовых ситуациях могут появиться до такой степени сильные отклонения от исходного варианта лица, что число измененных зон перевалит за критическую отметку.
– О'кей – и что дальше?
– А дальше раздается сигнал тревоги. Разумеется, не в буквальном смысле, а лишь фигурально.
– И в чем же проблема?
– В том, что тогда прекращает действовать система точного определения. Может даже случиться, что возникнет сходство с каким-нибудь другим лицом, до такой степени, что программа может вас спутать.
– Прекрасно, – простонал я.
– Да, ты прав, – согласилась она, – это опасно. Помимо серьезных проблем с идентификацией личности, это вполне может кончиться ползущей шизофренией.
– Великолепно, – тихо произнес я. – Теперь и правда остается открытым только вопрос с ружьем…
– Что-что?
– А, ничего.
Закончив беседу, я направился в ванну и, обеими руками ухватившись за раковину, принялся молча строить перед зеркалом дьявольские гримасы, от которых мне самому вскоре стало попросту страшно.
Тогда я выпил стакан воды и вернулся к работе. Моя переписка с Кранебиттером хоть и не была регулярной, однако развивалась по четкой, твердой схеме. Некогда она пребывала в зависимости от очередной моей книги, которая непременно отсылалась ему, разумеется, с посвящением. Первым делом Кранебиттер всякий раз высказывал глубочайшую признательность за книгу, ему посвященную, изумлялся моим способностям, но тут же ловко сводил свой ответ к мелким и крупным неточностям в именах и датах – сразу чувствовалось, что он так до конца и не простил мне уход из науки. Менторский тон в его голосе не уловить было сложно. Я не улавливал. Мои благодарственные письма всегда отличались предельной краткостью. Я почти не принимал во внимание критику Кранебиттера или же игнорировал ее вовсе. Собственно, мои отписки всегда были одинаковы: дескать, «надо признать, что искусство и наука – вещи в корне разные, а потому подчиняющиеся различным законам».
Ответы мои с годами становились все короче, односложнее – письма же Кранебиттера все длиннее.
Прочтя это еще раз, я подумал: наверное, все эти книги я посылал Кранебиттеру, просто чтобы его позлить. А он писал мне, дабы спасти заблудшую душу.
Назавтра пришло по почте письмо из Цюриха. Из городского архива. Я звонил туда и наводил справки относительно доклада (Подпись «StAZ A 17, 5»), сделанного братом Энслина Карлом Фридрихом и направленного из Герцогской Вюртембергской судебной палаты городским властям Цюриха. Речь шла о похоронах Энслина.
Другими словами, Энслина, несмотря ни на что, хоронят по церковному обряду! Это и мне было очень кстати – давало шанс организовать в конце фильма небольшую траурную процессию.
Похороны Энслина. Звон колоколов. С неба падают серые капли дождя. Хлещут, словно картечь… Нет! Все наоборот: светит солнце – это очень важно. В данном случае упора на погоду мы делать не станем.
Энслина опускают в могилу, а Лафатер произносит речь.
Пару вертевшихся на языке фраз я тут же перенес нa бумагу. Несмотря ни на что, после всего, что ему пришлось пережить с Энслином, – Лафатеру приходится нелегко! Он словно идет по лезвию ножа.
Невольно я вспомнил одни похороны, на которых присутствовал пару лет назад в Берлине. Покойный – и все об этом прекрасно знали – долгие годы являлся осведомителем Госбезопасности и даже имел настоящую подпольную кличку «Иволга 2».
И вот скорбящее общество, во-первых, скорбело, а во-вторых, сгорало от любопытства, как выкрутится из этой ситуации с секретной службой оратор, произносивший надгробную речь, – ограничится ли он такими словами, как «В этой жизни был свет и была тень» или же, дабы упростить себе задачу, вообще об Иволге не заикнется, что же теперь Иволга? «Птички замолкли в саду…»
Оратор колебался очень долго. Окольными путями, незаметно и осторожно он подвел свою надгробную речь к столь трепетно ожидаемому всеми моменту – и чрезвычайно мягким, тихим голосом произнес:
– …наш Вильфрид всегда с особым вниманием прислушивался к мнению окружающих!
И все поняли, о чем речь. А в заднем ряду одна женщина даже расплакалась. Как раз в этом месте.
Глава восемнадцатая
Я опоздал на пару минут. Дверь уже была закрыта. Тихонько открыв ее, я проскользнул внутрь и стал торопливо искать себе место в одном из задних рядов, все еще пытаясь отдышаться.
Праздничная зала была переполнена. Чтобы пропустить меня к свободному месту, некоторым присутствующим пришлось встать. Тут уж ничего не попишешь.
Впереди, в первом ряду я узнал Кранебиттера. Сидел он очень прямо, держал осанку.
Он дружелюбно, но удивленно озирался, все поглядывал собравшуюся за его спиной аудиторию. Что-то тихо сказал своей жене, сидевшей с ним рядом.
Завидев меня, он радостно кивнул через плечо и хотел было подняться. Но в этот момент все разговоры в зале стихли. Заиграл студенческий квинтет. Современная камерная музыка. Фальшиво и потерянно звучали под сводами зала разрозненные ноты. Сплошные индивидуалисты. Довольно печальная мелодия.
Я откинулся на стуле и закрыл глаза.
Сначала поезд запоздал, отправился не по расписанию. Из-за этого я не успел на другой поезд. Вместо завтрака пришлось довольствоваться двумя банками пива, купленными в привокзальном киоске. Потом, в следующем поезде, я плодотворно поработал над финальной сценой
И приехал бы я все-таки вовремя, не попадись мне по дороге от Центрального вокзала к высотному
