абсолютно спокойным. Он не набрасывался в ярости на свое окружение, как всего несколько недель тому назад. Казалось, он смирился с неизбежным.
В начале апреля Гитлер вызвал к себе фельдмаршала Кессельринга, главнокомандующего войсками «Запад». Я случайно присутствовал при их нелепом разговоре. Кессельринг пытался объяснить всю безнадежность сложившейся ситуации, однако он не успел произнести и нескольких фраз – Гитлер перехватил инициативу и стал поучать фельдмаршала, как уничтожить авангард американцев, выдвинувшийся к Айзенаху, бросив против них несколько сотен танков. Такой удар, мол, вызвал бы жуткую панику и заставил врага бежать с территории Германии. Гитлер пустился в разглагольствования о якобы знаменитой неспособности американских солдат переживать поражения, хотя «Битва на выступе» (в Арденнах) доказала прямо противоположное. Тогда я рассердился на Кессельринга, который почти без возражений согласился с этими фантазиями и вполне серьезно стал обсуждать планы Гитлера. И только позднее до меня дошло, что не было никакого смысла волноваться из-за сражений, которые никогда не состоятся.
На одном из последующих совещаний Гитлер снова пустился в разъяснение своей идеи фланговой атаки. Я прервал его, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие:
– Если все будет разрушено, возвращение этих регионов не принесет никакой пользы.
Гитлер промолчал, и я решился на большее:
– Я не смогу так быстро восстановить взорванные мосты.
Судя по ответу, Гитлер пребывал в эйфории:
– Не волнуйтесь, герр Шпеер, разрушено не так много мостов, как я приказывал.
Столь же добродушно, почти шутливо, я ответил, что удовлетворение невыполнением приказа кажется мне весьма странным. К моему изумлению, Гитлер решил взглянуть на новый, подготовленный мною указ.
Когда я показал черновик Кейтелю, тот вспылил: «Ну зачем снова что-то менять! Мы уже издали приказ об уничтожении… Невозможно вести войну, не взрывая мостов!» В конце концов он все же согласился с моими предложениями, правда, сделал небольшие поправки, а Гитлер подписал новые инструкции. Теперь официально была признана тактика временного вывода из строя транспортной системы и системы связи, а взрывы мостов предполагалось оттягивать до последней возможности. За три недели до конца войны я вырвал у Гитлера согласие на следующее заявление: «Учитывая все меры, предпринимаемые для разрушения и эвакуации, необходимо помнить… что, когда утраченные территории будут возвращены, эти объекты понадобятся немецкой промышленности»[320]. Однако Гитлер вычеркнул условие о том, что уничтожение следует откладывать даже в том случае, «когда, ввиду быстрого продвижения врага, возникает опасность перехода моста в руки врага невзорванным».
У этого приказа были следующие преимущества: вряд ли стоило ожидать, что указанные представители успеют вовремя сориентироваться в обстановке. Отменялись приказы на уничтожение железнодорожного и коммуникационного оборудования, локомотивов и товарных вагонов и на затопление судов. Жестокое наказание грозило только в случае стратегически важных мостов и не относилось к объектам, указанным в пунктах 2 и 3.
В тот же день генерал Праун, командующий войсками связи, отменил свой же приказ от 27 марта 1945 года и даже тайно приказал сохранить запасы оборудования, так как они могут понадобиться после войны для восстановления коммуникационной сети. И вообще, он считал приказ Гитлера бессмысленным, поскольку противник имел собственную систему телефонной и радиосвязи. Аннулировал ли начальник службы военных сообщений чреватый страшными последствиями приказ, я не знаю. Кейтель, во всяком случае, отказался дополнить самый последний приказ Гитлера подробными инструкциями, поскольку надеялся на его неоднозначное толкование.
Кейтель обвинил меня в том, что, заставив Гитлера подписать приказ от 7 апреля, я нарушил сложившуюся систему управления, и у него были на то основания: между 18 марта и 7 апреля, всего за девятнадцать дней, было отдано не менее двенадцати противоречивых приказов по этому вопросу. Так хаос в руководстве позволил тем, кто думал о будущем, ограничить послевоенный хаос.
31. Тринадцатый час
Еще в сентябре Вернер Науман, статс-секретарь министерства пропаганды, приглашал меня выступить по немецкому радио и призвать народ к самоотверженной борьбе, но тогда я отказался, заподозрив подстроенную Геббельсом ловушку. Теперь же, когда Гитлер вроде бы согласился следовать намеченному мной курсу, я увидел в радиообращении шанс обратить внимание широкой общественности на то, что страну хотят превратить в «выжженную землю», и призвать делать все возможное, дабы избежать бессмысленных разрушений. Как только приказ Гитлера от 7 апреля был опубликован, я передал Науману, что готов произнести речь, и тут же отправился в уединенный охотничий домик Мильха на озере Штехлин.
В конце войны мы старались подготовиться к любым неожиданностям. Чтобы в случае необходимости суметь защитить себя, я практиковался на берегу озера в стрельбе по манекенам, а между тренировками работал над радиообращением. К вечеру я удовлетворился результатами своих трудов: мне удалось попасть в мишень несколько раз подряд, а составленная речь четко выражала мое мнение и в то же время не разоблачала моих сокровенных замыслов. За бокалом вина я прочитал текст Мильху и одному из его друзей: «Ошибочно полагать, что появление секретного «оружия возмездия» сможет полностью заменить самоотверженность отдельного солдата!.. Мы не уничтожили промышленные объекты на захваченных врагом территориях, и теперь наш долг состоит в сохранении базиса цивилизованной жизни в родной стране… Следует сурово наказывать не в меру усердных индивидуумов, не желающих это понять. Они посягают на самое священное, что есть у немецкого народа: источник выживания нации». Здесь я не преминул воспользоваться высокопарным слогом, характерным для того времени. Я лицемерно упомянул о возвращении утерянных территорий, а затем сосредоточился на термине «транспортная пустыня», использованном начальником управления военных сообщений: «Народ должен сделать все, что в его силах, дабы сорвать подобные планы. Если в этой критической ситуации проявить благоразумие, то запасов продовольствия может хватить до следующего урожая».
Когда я закончил, Мильх с философским спокойствием заметил: «Истинный смысл не ускользнет ни от кого, в том числе и от гестапо».
11 апреля к дверям министерства подогнали грузовик с радиоаппаратурой и уже тянули кабель к моему кабинету, когда мне по телефону передали приказ явиться к фюреру с текстом моей речи.
Для прессы у меня был подготовлен вариант, в котором я сгладил самые резкие заявления, но зачитать по радио я собирался первоначальный текст[321]. С собой я, разумеется, захватил наименее опасную версию. Гитлер пил чай в своем кабинете в бункере с одной из секретарш. Для меня принесли третью чашку. Давненько я не видел Гитлера в столь интимной и непринужденной обстановке. Гитлер надел очки в тонкой металлической оправе, придававшие ему сходство со школьным учителем, взял карандаш и уже через несколько страниц принялся вычеркивать целые абзацы. Не вступая со мной в спор, он лишь вполне дружеским тоном приговаривал: «Это говорить не стоит», – или: «А это лишнее». Секретарша собрала отложенные Гитлером листки, не таясь, прочитала их и с сожалением заметила: «Как жаль. Такая хорошая речь». Гитлер любезно попрощался со мной и почти по-дружески посоветовал: «Напишите новый вариант»[322].
В сокращенном варианте моя речь потеряла всякий смысл, но без санкции Гитлера я не мог воспользоваться имперской системой радиовещания, а поскольку Науман больше не упоминал о радиообращении, я и не настаивал.
В декабре Берлинский филармонический оркестр давал последний в 1944 году концерт. Дирижер Вильгельм Фуртвенглер пригласил меня в свой кабинет и с обезоруживающей наивностью напрямик спросил, остались ли у нас какие-нибудь шансы на победу в войне. Когда я ответил, что поражение неминуемо, Фуртвенглер согласно кивнул; он и сам пришел к такому же заключению. Великому дирижеру явно угрожала опасность: ни Борман, ни Геббельс, ни Гиммлер не забыли его откровенных высказываний и защиты внесенного в черный список композитора Хиндемита. Я посоветовал Фуртвенглеру не возвращаться из предстоящего концертного турне по Швейцарии. «Но что станется с моим оркестром? – воскликнул он. – Ведь я отвечаю за него». Я пообещал позаботиться о музыкантах.
В начале апреля 1945 года Герхарт фон Бестерман, администратор филармонического оркестра,
