избежали церемонии поздравления, явившись прямо на оперативное совещание.
Все с трудом подбирали нужные слова. В соответствии с обстоятельствами Гитлер прохладно и с явной неохотой принял поздравления.
Затем, как обычно, мы столпились в тесном бункере вокруг оперативной карты. Гитлер занял место напротив Геринга. Рейхсмаршал, всегда уделявший особое внимание одежде, в последние дни, к нашему изумлению, сменил серебристо-серый мундир на форму цвета хаки, похожую на американскую военную форму. Вместо золотых плетеных эполет шириной пять сантиметров на его плечах красовались простые полотняные погоны с приколотыми золотыми рейхсмаршальскими орлами. «Вылитый американский генерал», – прошептал мне один из участников совещания, но Гитлер словно и не заметил происшедшей с Герингом метаморфозы.
Обсуждалось наступление противника на центр Берлина. Накануне ночью спорили, защищать ли столицу или перебазироваться в Альпийскую цитадель, но за последние часы Гитлер принял решение сражаться на улицах Берлина. Все сразу принялись убеждать фюрера, воспользовавшись последним шансом, перенести Ставку в Оберзальцберг.
Геринг подчеркнул, что под нашим контролем осталась единственная дорога, ведущая с севера на юг через Баварский лес в Берхтесгаден, да и она может быть перерезана в любой момент. «Как я могу призывать войска на последний решительный бой за Берлин, если сам в то же время бегу в безопасное место!» – воскликнул Гитлер. Побледневший, вспотевший Геринг вытаращил глаза, а Гитлер, подстегиваемый собственной риторикой, продолжил: «Пусть судьба решит, умереть ли мне в столице или в последний момент улететь в Оберзальцберг!»
Как только оперативное совещание закончилось и генералы разошлись, совершенно растерявшийся Геринг заявил Гитлеру, что у него срочные дела в Южной Германии и он должен той же ночью покинуть Берлин. Гитлер окинул его отсутствующим взглядом. Мне показалось, что он все еще находится под впечатлением собственного решения остаться в Берлине и поставить на карту свою жизнь. С несколькими ничего не значащими словами он пожал руку Герингу, не подав виду, что видит его насквозь. Мне, стоявшему в метре от них, казалось, что я присутствую при историческом событии – расколе руководства рейха.
Вместе с другими участниками совещания я покинул помещение, не попрощавшись с Гитлером персонально, что уже стало традицией. Вопреки нашим первоначальным намерениям, подполковник фон Позер убедил меня покинуть Берлин в ту же ночь. Советская армия уже начала последнее наступление на Берлин и быстро продвигалась. К нашему отлету все было давно готово: самый необходимый багаж заранее отправлен в Гамбург, а два жилых вагона, принадлежавшие отделу строительства шоссейных дорог, поставлены на берегу озера Ойтин близ ставки Дёница в Плене.
В Гамбурге я снова навестил гауляйтера Кауфмана. Как и я, он никак не мог понять стремления любой ценой продолжать безнадежную борьбу. Воодушевленный его словами, я дал ему прочитать черновик речи, написанной неделей ранее, хотя и не был до конца уверен в том, как он к ней отнесется. «Вы должны были выступить. Почему вы до сих пор это не сделали?» – воскликнул Кауфман.
Когда я рассказал о возникших трудностях, Кауфман предложил: «Почему бы вам не отдать вашу речь на гамбургскую радиостанцию? Ручаюсь, с техническим руководителем проблем не возникнет! В крайнем случае вы могли бы записать ее на пластинку»[330]. В ту же ночь Кауфман отвел меня в бункер, где разместился технический персонал гамбургской радиостанции. Миновав пустые помещения, мы попали в маленькую звукозаписывающую студию, где Кауфман познакомил меня с двумя звукооператорами, явно осведомленными о цели моего посещения. У меня мелькнула мысль, что через несколько минут я окажусь во власти двух абсолютно незнакомых людей. Чтобы подстраховаться, а также возложить на них долю ответственности, я предупредил, что, в случае несогласия с выраженным в моей речи мнением, они могут разбить пластинки. Затем я сел перед микрофоном и прочитал свою речь. Звукооператоры ничего не сказали; может, они испугались, а может, мои слова их убедили, но им не хватило смелости открыто согласиться со мной. Во всяком случае, никаких возражений не последовало.
Кауфман забрал пластинки. Я обговорил с ним условия, при которых он сможет транслировать речь без моей санкции: если меня убьют по приказу политических врагов, главным из которых я считал Бормана; если Гитлер узнает о моей деятельности и приговорит меня к смерти; если Гитлер умрет, а его преемник продолжит безумную политику тотального уничтожения. Эти условия проливают свет на мои умонастроения в последние дни Третьего рейха.
Поскольку генерал Хайнрици не собирался защищать Берлин, капитуляции города и гибели режима можно было ожидать в ближайшие дни. Как я узнал от генерала СС Бергера и Евы Браун, Гитлер намеревался покончить с собой 22 апреля. Однако Хайнрици уже заменили генералом Штудентом, командующим парашютными войсками. Штудент, по мнению Гитлера, один из самых энергичных высших офицеров, заслуживал доверия, тем более что обладал важным для сложившейся ситуации качеством: не отличался особым умом. Эта кадровая перестановка придала Гитлеру мужества. Тогда же Кейтелю и Йодлю приказали бросить в бой за Берлин все оставшиеся в их распоряжении дивизии.
На тот момент я не был обременен никакими обязанностями, поскольку военной промышленности больше не существовало, но на месте мне не сиделось. Без веских причин я решил переночевать в имении близ Вильснака, где провел много выходных со своей семьей. Там я встретил одного из сотрудников доктора Брандта и от него узнал, что по приказу Гитлера доктора держат под арестом на одной из вилл западной окраины Берлина. Он описал мне это место, дал номер телефона и заметил, что с охранниками-эсэсовцами нетрудно договориться. Мы пришли к выводу, что благодаря царившей в Берлине неразберихе у меня есть шанс освободить Брандта. К тому же мне хотелось повидать Люшена и убедить его бежать от русских на запад.
Перечисленные причины и привели меня в Берлин в последний раз, но главным, пожалуй, было магнетическое притяжение Гитлера. Я хотел в последний раз увидеться с ним и попрощаться. Меня мучило то, что два дня назад я практически ускользнул от него. Неужели так должно закончиться наше многолетнее сотрудничество? День за днем, месяц за месяцем мы обсуждали наши совместные планы, почти как коллеги и друзья. Много лет он радушно принимал меня и мою семью в Оберзальцберге.
Всепоглощающее желание увидеть Гитлера опять же выдает мое двойственное отношение к нему. Разумом я понимал, что Гитлер давно уже должен был умереть. В последние месяцы я изо всех сил мешал ему погубить немецкий народ. Разве моя записанная накануне на пластинку речь и ожидание его смерти не были ярчайшим доказательством наших прямо противоположных целей? И пожалуй, само это ожидание оживило мою эмоциональную связь с Гитлером. Я просил передать мою речь по радио только после его смерти именно потому, что хотел избавить его от известия о моем предательстве. Я все сильнее жалел павшего властителя. Не знаю, но, может, многие из соратников Гитлера испытывали в те последние дни аналогичные чувства. С одной стороны, над нами довлели чувство долга, присяга на верность, преданность, благодарность, с другой стороны – горечь личной трагедии и национальной катастрофы. И все это было связано с одним-единственным человеком: Гитлером.
По сей день я радуюсь тому, что сумел осуществить свое намерение и повидать Гитлера в последний раз. Несмотря на все наши противоречия, это было достойным завершением двенадцатилетнего сотрудничества. Правда, покидая Бильснак, я действовал по наитию, не до конца понимая, что же движет мною. Перед отъездом я написал несколько строк жене, чтобы приободрить ее и уверить в том, что я вовсе не собираюсь разделить судьбу Гитлера. Километрах в 90 от Берлина дорогу заблокировал поток машин, направлявшихся к Гамбургу: лимузины и старые драндулеты, грузовики и автофургоны, мотоциклы и даже берлинские пожарные машины. Пробиться через десятки тысяч машин было совершенно невозможно. Для меня до сих пор остается загадкой, откуда для них вдруг взялось горючее. Может быть, его припрятывали долгие месяцы на самый крайний случай.
Из дивизионного штаба в Кирице я позвонил на берлинскую виллу, где, по моим сведениям, томился доктор Брандт в ожидании исполнения смертного приговора. Однако выяснилось, что по особому распоряжению Гиммлера его перевезли в Северную Германию. До Люшена мне не удалось дозвониться. Тем не менее я не отказался от своего намерения и предупредил одного из адъютантов Гитлера, что, возможно, прибуду в Берлин во второй половине дня. В штабе я узнал, что советские армии быстро наступают, но окружения Берлина пока не ожидается; аэропорт Гатов на берегу Хафеля пока еще
