покрытой кровавой коростой душе боевика. Али взял с дивана маленькую подушку и подложил под голову Кацмана. Тот застонал и открыл мутные от боли глаза. При виде дагестанца он испуганно вздрогнул и попытался отползти в сторону.
— Я друг Алексея Громова. Не бойся меня, старик. Где он? Где его сестра? — Али говорил негромко, но отчетливо, поднося свои губы к самому уху Бориса Израилевича. Кацман застонал, глаза его приобрели осмысленное выражение.
— Пароль… — прохрипел он.
— Повтори, я не понял, — попросил Али.
Старик досадливо поморщился. На губах его запузырилась кровавая пена.
— Алеша сказал, вы должны… поклон…
— А-а, да-да, поклон ему и вам от Исы, — быстро закивал головой Али.
— Гвоздь… в углу… третий от пола. — Кацман слабо повел головой, указывая на дальний угол комнаты. — Алексей ушёл… пытается спасти Олега… Оля… Алеша… — Старый доктор бормотал еще что-то, агонизируя, пуская кровавые пузыри, но Али уже не слушал его.
Найдя выступающий из рейки гвоздь, дагестанец с силой нажал на него. Бесшумно сдвинулась стенная панель, и глазам Али открылась маленькая, два на два метра, комнатка без мебели. На полу разметалась в бреду молодая девушка в мужской пижаме.
Закатав полосатый рукав, Али достал заранее припасенный шприц и, придержав тонкую руку, ловко ввел иглу в вену. И почти сразу же исчез лихорадочный румянец со щек девушки, утихли сотрясавшие ее изможденное тело судороги. Медленно открылись огромные, цвета ночных фиалок глаза на исхудавшем лице.
— Ты — Оля? — спросил Али. Он ни когда не узнал бы в заострившихся безвольных чертах девушки смешливую школьницу, озорно смотревшую с фотографии, показанной ему как-то Громом.
— Я — Оля, — послушно повторила она тихим хриплым голосом, и тотчас же, словно передразнивая девушку: «О-ля! О-ля! О-ля!», взвыли где-то невдалеке милицейские сирены.
Али подхватил Ольгу на руки, одним движением забросил её на плечо и, выскочив из дома, огромными прыжками побежал по сугробам зимнего сада, проклиная про себя так не вовремя исчезнувший утренний туман.
А белый дом — мечта покойного Бориса Израилевича, оскверненный, заваленный окровавленными телами, печально смотрел вслед боевику темными провалами выбитых окон. Он, дом, бережно баюкал в себе мертвое тело своего хозяина. Когда умирает человек, умирает его мечта. Они не могут существовать раздельно друг от друга. И, наверное, именно поэтому потек вдруг в комнату газ из вроде бы перекрытой трубы и проскочила искра в проводах разбитой пулей розетки.
Опасливо взошедшие на крыльцо милиционеры были в одну секунду сметены шквалом огня, осколками железа, стекла и дерева. Оставшиеся в живых побежали прочь, спасаясь от адского жара и непрекращающихся взрывов внутри дома.
Белый дом — мечта — на глазах изумленных служителей порядка оплывал, проваливался внутрь себя, трескался, сжимался. В той лихорадочной поспешности, с которой это происходило, было что-то невыразимо страшное. Тертые, видавшие виды менты стояли замерев, не в силах пошевелиться, наблюдая эту жуткую агонию.
В считаные минуты дом превратился даже не в груду развалин, а в серый, летучий прах. Приехавшие пожарные недоуменно покачали головами и принялись скатывать обратно развернутые было шланги.
Оперативники опознали только трупы близнецов и четверых бандитов. Тела Кацмана, Сени Беса и трёх боевиков Али превратились в пепел.
Сознание возвращалось медленно, урывками. Он плавал в вязком тумане небытия, временами всплывая к поверхности, хватал, точно рыба, воздух, разрозненные куски реальности и сна, снова медленно погружался в имеющий соленый привкус черный кисель забытья.
Вынырнув в очередной раз, Гром забился, заворочался на зыбкой грани света и тьмы и вспомнил, что он — Гром. Дальше пошло легче. Пришла боль, и он обрадовался боли. С трудом разлепив залитые подсохшей уже кровью глаза, Алексей увидел захламленную комнату, на полу которой он лежал, хитроумно закрученную, высохшую какашку у самого своего лица и сидящего рядом на корточках Олега.
— Что случилось? — прохрипел Гром. Он попытался потрогать гудевшую, точно колокол, голову и обнаружил, что руки его крепко связаны.
— Не дёргайся, дядь Лёш, лежи спокойно, и мне не придется бить тебя по башке ещё раз. — Олег посмотрел на него, как на пустое место, и принялся чистить ногти его, Грома, ножом.
— Я лежу спокойно, — сказал Гром и рванулся изо всех сил.
Ждан вскочил и с размаху ударил Алексея ногой в живот.
— Лежать, козёл!
Боль взорвалась, заискрилась перед глазами огненным фейерверком и отпустила, но не исчезла, а мерцала где-то за пупком тусклым, отравленным солнцем.
— А как же Оля, а, Олежек? — спросил Гром сквозь зубы.
— А что Оля? Сейчас привезут. Поехали уже за ней. Потом к Кроту вас обоих. Крот обещал её мне отдать. А тебя, дядь Лёш, я так думаю, в расход пустят, — Олег улыбнулся сочувствующе. — Ты сам себя приговорил, когда «Бриг» разнёс и «Красный фонарь» сжёг. И Ольгу приговорил. Вот я и подумал: лучше я тебя сдам, а её вытащу. Когда тебя не станет, кто ещё о сироте позаботится?
— Что же ты меня раньше не сдал? До «Фонаря»? — Гром старался говорить спокойно. Ворочаясь, он шарил по заваленному мусором полу стянутыми за спиной руками. Вдруг что-то больно впилось в его правую ладонь. При детальном изучении это «что-то» оказалось узким и острым осколком стекла. Осторожно сжав его немеющими пальцами обеих рук, не обращая внимания на боль от порезов, Алексей принялся медленно водить осколком по стягивающим его запястья путам. Осколок быстро стал скользким от крови, но Гром продолжал упрямо пилить капроновый шнур и вскоре почувствовал, что его руки свободны. — Почему ты меня раньше не сдал? — повторил он вопрос.
Олег стоял у окна, нетерпеливо поглядывая на улицу. Услышав вопрос, он высокомерно усмехнулся:
— Умный ты, дядя Лёша, а дурак! До пожара ты для них был никто, мелочь пузатая, а теперь другое дело, теперь ты у них — любимый враг! И цена за тебя совсем другая сейчас. — Против них нельзя воевать, пойми! — продолжил он после небольшой паузы. — С ними можно сотрудничать или, в лучшем случае, можно делать вид, что их нет, но воевать с ними нельзя. Это всё равно что ссать против ветра! — Олег снова обеспокоенно взглянул в окно, услышав далёкие завывания милицейских сирен.
— Это ты дурак, Олежек! — Гром осторожно сжимал и разжимал за спиной пальцы, пытаясь восстановить кровообращение. — Думаешь, они отпустят тебя и Ольгу? Вы оба свидетели, а у них правило номер один — свидетелей не оставлять! Что ты все в окно зыркаешь? Не приедут они. Ольга уже далеко, им ее не достать, а ты вот он, туточки! С тебя, стало быть, и весь спрос.
Говоря это, Гром блефовал. Он понятия не имел, успели ли люди Магомедова забрать Ольгу до приезда бандитов. Однако блеф сработал. Белый от злости Олег рванулся к нему от окна. Одним рывком поставив Грома на ноги, Ждан прижал его к стене, уткнув ему в горло лезвие ножа.
— Врёшь, сука! — прошипел Олег, брызгая слюной. — Врёшь, падло!
— Это ты — падло! — тихо, с ненавистью сказал Гром. — Это ты — сука! Выбросив из-за спины левую руку, он перехватил правую руку Олега с зажатым в ней ножом, а своей правой ударил Ждана в пах осколком стекла. Треснула ткань джинсов, боль пореза обожгла пальцы Грома, но он давил и давил на стекло, вгоняя осколок все глубже. Что-то хрустнуло, лопнуло внутри у Ждана, и стеклянный клинок, преодолев сопротивление, неожиданно легко, мокро скользнул внутрь…
— Ой! — сказал Олег. Глаза его от нестерпимой боли выкатились из орбит, нож выпал из ослабевшей руки. Гром поймал его и вогнал по рукоятку в прыгающий вверх-вниз щетинистый кадык Ждана.
Олег был крепким парнем. Он упорно цеплялся за уходящую из него вместе с кровью жизнь. Агония его была долгой и мучительной.
Присев на стул у окна, Алексей дождался конца и, посмотрев в потускневшие, закатившиеся глаза Олега, негромко сказал:
