В этой статье нет ни одного выдуманного эпизода. И даже диалоги с мамой почти слово в слово, как в реальности. Единственное… Я никогда не мучила и не дергала свою дочь. Сомнения в правильности моего материнского поведения одолевали меня, но совершенно по другому поводу: меня пугало, нельзя ли расценить мой принцип отношения к ней (лишь бы была счастлива и спокойна), как равнодушие? Ведь вот как мама билась со мной, кричала на меня, оскорбляла, даже унижала! Ведь от большой любви, не так ли? А я не могу так с дочкой, мне ее жалко… Может, я некудышная мамаша?
Это были не самые главные и не самые мучительные мысли. Видимо, тогда я еще не совсем понимала это, но отношения с матерью уже были моей огромной, рваной, незаживающей раной, боль от которой накладывала отпечаток на всю мою жизнь, на любые отношения с людьми и даже на мои мысли и чувства. Мы с матерью все больше отдалялись друг от друга, все хуже я ее понимала, все реже с ней соглашалась. Я не могла сообразить, что происходит в принципе, но главное — что происходит с моими чувствами? Будто я меньше стала ее любить! Я пугалась этого, мучилась диким чувством вины, будучи уверенной в том, что предавать материнскую любовь — самое последнее дело. Я не знала, что моя ошибка в изначальном посыле: предавать «материнскую любовь». А ее не было вовсе…
Я медленно теряла двух самых близких мне людей: маму и мужа. Не чувствовала, что они близкие. Было ощущение, что с каждым днем я будто делаю шаг от них, все дальше, каждый день по шажку, медленно, но верно…
Естественно, психическому здоровью это не способствовало. Все чаще чувствовался такой душевный дискомфорт, что хотелось выть, кричать, а уже нередко и… шагнуть из окна…
Я стала много думать о душевных болезнях, погружаясь в эти размышления, чувствуя, что со мной происходит что-то не то, меня грызет нечто помимо тех мучительных проблем, которые я вынесла из «счастливого» детства, и даже помимо потери любви к мужу. Пришло понимание: надо бы к врачу. Но я же себя и одернула: чем же мне поможет врач? Скажет, где искать любовь? Или сделает так, чтобы среди близких я не была одинока? Вряд ли это в его силах…
В общем, изводили меня эти вопросы и сомнения до невозможности. И, как водится, я не могла не выплеснуть свою боль на бумагу. Для «глянца», разумеется.
Ему говорили: «Брось!»
Уж сколько раз твердили людям: «Не зарекайтесь!» И не только от сумы да тюрьмы, а вообще — ни от чего. Это напоминание для слишком самоуверенных в своем здравомыслии, силе воли и духа. Ох, не зарекайтесь!
Десять лет назад Оля с Мишей сыграли веселую свадьбу. С самого начала у них было жилье — крохотная однокомнатная квартирка в Бирюлеве. Рай! Каждые выходные в их каморке собирались друзья по институту и уже по начавшейся интересной, хотя и абсолютно не денежной работе.
Отвлечемся, чтобы понять… Объясним, особенно тем самым здравомыслящим товарищам, что за человек Ольга. Отзывчивая, добрая. Взбалмошная, но отходчивая. Она с двенадцати лет писала неплохие рассказы, увлекалась театром. Но главное: Оля — человек, все принимающий близко к сердцу, и всякую чужую боль она чувствует, как свою. Про таких говорят: без кожи.
Может, и за это тоже Миша так любил свою молодую жену. Сам он, безусловно, юноша, твердо стоящий на земле. В двадцать лет разработал жизненный план: успешно окончить МГУ, параллельно работать программистом в фирме; после получения диплома устроиться в «самую-самую» компьютерную компанию и стать там незаменимым. Жениться на лучшей девушке (которую он и встретил на филологическом факультете университета). И к тридцати родить мальчика и девочку.
Оля не строила планов, а просто жила, наслаждаясь счастьем рядом с самым умным, добрым и талантливым человеком — Мишей.
Вдруг… Беда, как правило, ходит рука об руку с этим «вдруг». Случилось несчастье: под колесами грузовика погиб младший брат Оли — четырнадцатилетний Глеб. Миша впервые увидел, что значит «почернеть от горя»: лицо жены стало совсем темным, и только зеленые глаза горели огнем боли. Олина мама слегла: сердце отказывалось работать по-прежнему после происшедшего.
Шло лето 91-го, наступил август. Путч, три дня войны. Это потом «умники» скажут, что это был фарс, повернутся языки… Мы знаем о нескольких официально погибших. А знаем ли мы, сколько людей получили инфаркты, а то и скончались из-за этих событий, но не от пули, не под гусеницами танков, а от… ужаса перед возвратом известного кошмара? Олин папа родился в ссылке. Его отца расстреляли. Когда мальчику было пять, исчезла его мама. Страх был постоянным спутником этого доброго и, в глазах окружающих, сильного мужчины. Всю жизнь он панически боялся за семью. И когда по городу пошли танки, а по телевизору заговорили о «порядке», сердце Олиного папы, и так надорванное потерей сына, болезнью жены и многолетним страхом, не выдержало. Он умер, слушая вечерние новости.
— Я думаю, лучше всего молчать, — задумчиво произнесла Оля после похорон отца, как-то странно посмотрела на Мишу и… замолчала. День, два, неделя… Оля молчала. И часами смотрела в окно. Иногда ложилась на диван и тут же засыпала. Просыпалась — и опять смотрела в окно. Ела только после долгих Мишиных уговоров, да и то две ложки кашки, стакан кефира.
Она бросила работу в издательстве. Просто перестала туда ходить. Миша был вынужден все время договариваться в фирме о своем отсутствии, ибо боялся оставить жену одну. Поначалу все отнеслись к ситуации с пониманием. Поначалу… Еще ему надо было ездить к Олиной маме, помогать по хозяйству, приносить продукты.
А через полтора месяца Оля оказалась в больнице. Не будем вдаваться в медицинские диагнозы, скажем главное: нет, Оля не сошла с ума, но у нее случился нервный срыв, который в принципе вполне мог перейти в нечто более серьезное. Плохие врачи говорили Мише:
— Считай, что твоя жена — «шиза». Ты, парень, подумай, стоит ли свою жизнь губить? «Шиза» не лечится. Даже если приутихнет, в любой момент, так или иначе, взбрыкнет. Оно тебе надо?
Но нашелся очень хороший доктор, Сергей Сергеевич, который сказал:
— Ранимая девочка — и столько пережить! Наберись, Михаил, терпения, ей сейчас нужны время и твоя любовь.
— Какое время? — сквозь слезы, которых уже не стыдился, спросил Миша.
— Которое лечит.
Времени понадобилось — полтора месяца в стационаре, потом два — домашний уход.
— Старик, решай! — сказали Мише на работе, где «понимание» кончилось. — Ставку занимаешь, ни фига не делаешь, на работе почти не появляешься… Да и вообще — из-за чего сыр-бор?
Миша чувствовал, что коллег раздражает не сам факт ухаживания за больной женой, по причине чего «горит и летит» работа. Их раздражала забота о «шизе». Вот если бы Оля мучилась опухолью какой или язвой желудка — это святое. А то нервы, видите ли, игра в молчанку, отказ от еды!.. Словом, Миша уволился.
Эх, друзья-приятели. Ну, хоть бы один попытался понять!
— Я же люблю ее! — объяснял потрясенный душевной глухотой человечества Миша.
— Ты дурак! Хотел успеха, семьи нормальной! И в какое мусорное ведро ты все выбрасываешь?
На этой фразе Миша бросился бить морду говорящего.
И, наконец, самое больное…
— Ты у нас единственный сын, — плакала мама. — Мы с папой так радовались твоим успехам. И что теперь? Вечный уход за инвалидкой? И внуков нам никогда не видать?
— Мама… — укоризненно качал головой Миша, понимая, как безнадежно отдаляются в стан чужих его любимые родители.
Миша стал работать в двух местах — в котельной и разгружал вагоны. Работы сменные, ночные — очень удобно в смысле свободного времени, которое он полностью посвящал Оле.
— Вот увидишь, как все будет хорошо! — восклицал он, с ликованием замечая, что на лице жены появлялась слабая улыбка.
Что такое три-четыре месяца? Сезон. Квартал. Жизнь? К маю Оленька оправилась, стала почти
