Стрельба не утихала. Надо мной пролетали снаряды, я слышал голоса немцев, проходящих по тротуару с другой стороны ограды. К вечеру я заметил трещину на стене горящего дома, от которого отделяло всего несколько метров. Если стена рухнет, меня наверняка завалит. Но я все же решил высидеть здесь до сумерек, пока ко мне не вернутся силы после вчерашнего отравления снотворным.
Когда стемнело, я вернулся в подъезд, но подняться наверх — не отважился. Квартиры по-прежнему горели, и этаж, где я жил, мог в любую минуту заняться огнем. Я решил предпринять кое-что другое.
На противоположной стороне проспекта Независимости стояло огромное недостроенное здание госпиталя, где размещались немецкие военные склады. Я попытался проникнуть туда. Через черный ход вышел на проспект Независимости. Хотя уже наступил вечер, было светло. Широкая проезжая часть была усеяна трупами, среди которых я заметил останки женщины, которую застрелили на второй день восстания. Она так и осталась лежать здесь. Все освещалось красным заревом пожара. Я лег на живот и пополз в сторону госпиталя.
Время от времени мимо проходили немцы — поодиночке и группами. Тогда я замирал, прикидываясь мертвым. Воздух был пропитан запахом гари, который смешивался со смрадом разлагавшихся тел. Я старался двигаться как можно быстрее, но широкой мостовой не было конца и переправа казалась вечностью.
Все же я добрался до темного здания госпиталя, проник в ближайший подъезд и тут же провалился в глубокий сон.
На следующее утро решил осмотреть здание. К своему ужасу, обнаружил, что здесь было полно кроватей, матрацев, металлической и фарфоровой посуды и других ходовых вещей, за которыми немцы наверняка будут часто приходить. Зато ничего съестного найти не удалось. В отдаленном углу я наткнулся на свалку рухляди, старья, каких-то труб и печек. Я спрятался там и пролежал два дня подряд.
15 августа, как я подсчитал при помощи карманного календарика, который всегда был при мне (в нем я педантично вычеркивал день за днем), я почувствовал такой страшный голод, что решил отыскать здесь еду, во что бы то ни стало. Тщетно. Я забрался на подоконник забитого досками окна и сквозь щель стал наблюдать за улицей. Над трупами, лежавшими на проезжей части, носились тучи мух. Недалеко, на углу Фильтровой, стояла вилла, обитатели которой вели до странности мирный образ жизни. Они сидели на террасе и пили чай. Со стороны улицы Шестого Августа двигался украинский отряд СС. Солдаты собирали трупы, складывали штабелями и, облив бензином, поджигали.
Вдруг в коридоре послышались шаги. Они приближались. Я спрыгнул с подоконника и спрятался в каком-то боксе за первым попавшимся ящиком. Вошел эсэсовец. Покрутил головой и вышел. Я выскочил в коридор, добежал до лестницы, взлетел по ступенькам вверх и скрылся в своей кладовке. Вскоре в здание госпиталя вошел большой отряд солдат. Они стали обыскивать все помещения. Но до моего убежища не дошли, хотя я слышал их совсем близко — как они смеются, напевают, посвистывают и как их подгоняют: «Все проверено?»
Два дня спустя я снова отправился на поиски воды и пищи — через пять дней после того, как ел в последний раз. В здании не было водопровода, но на случай пожара были приготовлены бочки, до краев наполненные водой. Ее поверхность была покрыта бензиновой пленкой, усеянной дохлыми мухами, пауками и комарами. Я жадно бросился пить, не обращая на это внимания. Но пришлось остановиться, потому что вода была вонючая и трудно было избавиться от множества мертвых насекомых. В столярной мастерской мне удалось найти корки хлеба — заплесневевшие, покрытые пылью и мышиными экскрементами, они оказались настоящим кладом. Неизвестный беззубый столяр и не подозревал, что, оставив их здесь, он спас мне жизнь.
19 августа немцы, под аккомпанемент выстрелов и криков, вышвырнули обитателей виллы на улице Фильтровой. Во всей округе я остался один. В здание, где я прятался, все чаще стали заходить эсэсовцы. Сколько я смогу тут продержаться? Неделю, две? В любом случае один конец — самоубийство. На этот раз я, наверное, смог бы только перерезать себе вены старой бритвой — другой возможности покончить с собой у меня здесь не было. В одном из боксов я нашел немного ячменя и сварил его ночью на огне, разожженном в печурке, которая стояла в столярной мастерской. Так я насытился на несколько ближайших дней.
30 августа я решил вернуться на развалины моего дома, которые, видимо, уже догорели. Прихватив с собой из госпиталя кувшин с водой, я в полночь пересек улицу. Сначала я собирался спрятаться в подвале, но там тлел уголь, специально подожженный немцами. Поэтому я стал жить на развалинах квартиры на четвертом этаже. В ванне было достаточно воды, пусть она была грязной, все равно для меня она представляла огромную ценность. В несгоревшей кладовке нашелся мешочек сухарей.
Через неделю, охваченный плохим предчувствием, я еще раз сменил место, переселившись на чердак под сгоревшей крышей. В тот же день в дом три раза приходили украинцы и обыскивали уцелевшие квартиры в поисках чего-нибудь ценного. Когда они ушли, я спустился в квартиру, где прятался всю последнюю неделю. Единственное, что в ней прежде оставалось целым, были печи. Украинцы педантично разбили их, плитку за плиткой, очевидно, искали золото.
На следующий день с утра по обеим сторонам проспекта Независимости были выставлены войска. Посреди образовавшегося коридора гнали людей с вещмешками за спиной, с детьми на руках. Время от времени эсэсовцы и украинцы вытаскивали из этой толпы мужчин и убивали их на глазах остальных, как когда-то делали в гетто. Значит, восстание закончилось поражением?..
Нет! Попрежнему каждый день с шумом, напоминающим полет шмеля, рассекали воздух тяжелые снаряды. Потом слышался такой звук, будто поблизости заводили старые часы, и спустя миг из центра города доносились один за другим сильные взрывы.
18 сентября показались самолеты, с которых стали сбрасывать повстанцам боеприпасы. Я видел парашюты, не знаю, были на них люди или только оружие.
Несколько дней самолеты бомбили районы Варшавы, находившиеся под контролем немцев, а ночью сбрасывали оружие над центром города. Артиллерийский огонь с востока усилился.
5 октября по коридору, образованному немецкими солдатами, из города стали выводить отряды повстанцев; на них были польские мундиры или бело-красные повязки на рукавах. Участники восстания странно контрастировали с надзирающими за их маршем немцами, прекрасно экипированными, сытыми и уверенными в себе. Немцы насмехались над ними, снимали на кинопленку и фотографировали.
Повстанцы с трудом держались на ногах — исхудавшие, грязные и оборванные, но шли так, словно сами выбрали этот маршрут по проспекту Независимости. Они не замечали никого, кроме своих товарищей, следили только за тем, чтобы идти как подобает, и старались поддерживать тех, кто не мог идти сам. Пусть по сравнению со своими победителями они выглядели не лучшим образом, все равно чувствовалось, что поражение не на их стороне. На немцев они не обращали никакого внимания, как будто тех не было вовсе.
Еще в течение восьми дней из Варшавы выводили гражданское население — тех, кто еще оставался в городе. Последние жители покинули город 14 октября. Уже наступили сумерки, когда мимо дома, где я прятался, прошла припозднившаяся группа людей, погоняемых эсэсовцами.
Я высунулся из обгоревшего окна и смотрел, пока их сгорбившиеся под тяжестью мешков фигуры не растворились в темноте. Теперь я остался один. С несколькими сухарями на дне мешочка и грязной водой в ванне. Вот и весь мой запас. Как долго смогу я продержаться в таких условиях, когда осенние дни становятся все короче и надвигается зима?
17 ЖИЗНЬ ЗА СПИРТ
Я был один — не в доме, и не в округе. А один во всем городе, который еще недавно насчитывал полтора миллиона человек и был одним из богатейших и прекраснейших городов Европы. Сейчас он лежал в руинах. Дома сожжены и разрушены, а под ними, вместе с создаваемыми веками памятниками культуры целого народа, погребены тысячи убитых, чьи тела в эти последние теплые дни осени, разлагаются под развалинами.
Днем город навещали люди с лопатами на плечах — мародеры из предместий. Они пробирались тайком, небольшими группами, и шарили в подвалах домов. Кто-то из таких подошел к моему дому. Он не
