должен меня здесь увидеть. Никто не должен знать, что я здесь. Он уже поднимался по лестнице и приближался к моему этажу, когда я крикнул грубо и угрожающе:
— Was ist los?! Rrraus!!!
Он убежал, как испуганная крыса, — последний из бедняков, которого мог напугать мой голос, — голос последнего из бедняков.
В конце октября я наблюдал со своего чердака, как немцы поймали такую стаю гиен. Мародеры пытались оправдываться. Бормотали непрерывно: «Из Прушкова, из Прушкова…», показывая при этом на запад. Четверых мужчин из этой группы эсэсовцы поставили к ближайшей стене и расстреляли на месте, не обращая внимания на скулеж и мольбы сохранить им жизнь. Остальным приказали вырыть в саду одного из особняков яму, закопать тела и после бежать.
С того момента даже мародеры перестали появляться в квартале, где я оставался единственным жителем.
Приближалось 1 ноября. Стало холодно, особенно по ночам. Чтобы не сойти с ума от одиночества, я решил вести как можно более упорядоченный образ жизни. Со мной по-прежнему были мои часы, — довоенная «Омега», которую вместе с авторучкой — моим единственным богатством — берег как зеницу ока. По этим часам, которые всегда аккуратно заводил, я составил себе план занятий. В течение всего дня я лежал без движения, чтобы экономить тот ничтожный запас сил, который еще оставался. Только раз около полудня я протягивал руку и брал лежащие рядом сухари и чашку с водой. Таков был скудный рацион. С утра и до этого «обеда» я восстанавливал в памяти такт за тактом все произведения, которые когда-либо играл.
Как потом оказалось, эти репетиции не были лишены смысла; вернувшись к профессиональной деятельности на Польском радио, я знал весь репертуар назубок, будто в течение всех военных лет не переставал играть. После «обеда» я вспоминал содержание всех прочитанных книг и повторял английские слова. Я сам себе давал уроки английского: формулировал вопросы, на которые старался отвечать правильно и полно.
В сумерки я засыпал, просыпался около часа ночи и, светя себе спичками, которые нашел в какой-то квартире, отправлялся на поиски пищи. Я рылся в подвалах и сгоревших квартирах, находя остатки несъеденной каши, заплесневелые куски хлеба, прогорклую муку и воду в ваннах, ведрах и кастрюлях. Во время своих вылазок я каждую ночь по нескольку раз проходил мимо лежавших на лестнице обугленных останков мужчины, единственного товарища, чьего присутствия мог не бояться. Однажды я неожиданно нашел в подвале настоящий клад — пол-литра спирта. Я решил сохранить его, чтобы выпить за победу, если доживу до конца войны. Днем, когда я лежал на чердаке, в дом в поисках добычи часто заходили немцы или украинцы. Каждый их приход стоил мне огромного напряжения — мысль, что меня найдут и убьют, вызывала смертельный ужас. Но на чердак они не заглянули ни разу, хотя таких визитов я насчитал более тридцати.
Наступило 15 ноября. Выпал первый снег. Холод донимал меня все сильнее, несмотря на то, что я лежал под кучей тряпья, которое насобирал во время ночных вылазок. Теперь по утрам меня покрывал слой белого пушистого снега. Логово я устроил в углу чердака, под сохранившейся частью крыши, по большей части разрушенной, куда снег наметало со всех сторон.
Однажды я подложил кусок сукна под осколок оконного стекла и в этом импровизированном зеркале увидел себя. В первую минуту просто не мог поверить, что безобразная маска, представшая передо мной, — это я. Много месяцев я не стригся, не брился и не мылся. На голове образовался высокий свалявшийся колтун. Лицо обросло черной бородой довольно внушительных размеров. Кожа на щеках тоже была черной, веки воспалены, а лоб покрыт струпьями лишая.
Но больше всего я страдал от отсутствия информации о том, что делалось на фронте и у повстанцев. Варшавское восстание закончилось поражением. Зачем себя обманывать? Но может быть, где-то на окраинах города сопротивление еще не умерло? Возможно, за Вислой, на Праге, откуда доносились единичные артиллерийские залпы? Как шло восстание вне Варшавы? Где находились советские войска? Каковы успехи союзников на западе? От ответов на эти вопросы зависела моя жизнь — или смерть. Смерть от голода или холода, которая не заставит себя ждать, если раньше немцы не найдут меня.
На следующий день я решил потратить часть небольшого запаса воды на то, чтобы помыться. Еще я хотел развести в какой-нибудь уцелевшей печурке огонь и сварить остатки крупы. Уже более четырех месяцев я не ел горячей пищи, и с наступлением сильных холодов все больше страдал от этого. Чтобы выполнить оба пункта моего плана — помыться и приготовить обед, требовалось покинуть укрытие в светлое время дня. Уже спустившись вниз, на лестницу, я заметил, что у военного госпиталя напротив остановился отряд немцев. Они принялись разбирать деревянный забор. Но мне так сильно хотелось горячей каши, что я решил не отказываться от задуманного. Было такое чувство, что если я сейчас не проглочу чего-нибудь горячего, то заболею.
Я уже возился у печурки, как вдруг раздался топот солдат, бегущих вверх по лестнице. Я бросился вон из квартиры и спрятался на чердаке. Успел. И в этот раз немцы пришли, покрутились и ушли. Я вернулся на кухню. Чтобы развести огонь, нужно было при помощи найденного здесь ржавого ножа отколоть от обгоревшей двери немного щепок. Острый конец щепки — заноза длиной более сантиметра — глубоко вошел мне под ноготь большого пальца правой руки. Да так неудачно, что вытащить ее не было никакой возможности. Это мелкое происшествие могло иметь опасные последствия: у меня не было никаких дезинфицирующих средств, я жил в грязи и мог получить заражение крови. Даже если бы это заражение не распространилось дальше пальца, он бы наверняка деформировался, и это помешало бы моей карьере пианиста, доживи я до конца войны. Я решил подождать до завтра и, в случае необходимости, разрезать ноготь бритвой.
Расстроенный, я стоял, разглядывая палец, и так погрузился в свои мысли, что не сразу понял, что с лестницы снова послышались шаги. Бросился к выходу на чердак, но было уже поздно. В упор на меня из- под каски смотрело тупое лицо полуинтеллигента. То был немецкий солдат.
Он не меньше меня испугался внезапной встречи, но постарался принять грозный вид. В руках у него был автомат. На ломаном польском языке спросил, что я тут делаю. Я ответил, что раньше жил здесь, а теперь перебрался в пригород Варшавы и вернулся взять что-нибудь из своих вещей. Объяснение, принимая во внимание мой внешний вид, выглядело нелепо. Немец направил на меня автомат и приказал следовать за ним. Я сказал, что пойду, но моя смерть будет на его совести, а вот если он позволит мне тут остаться, я дам ему пол-литра спирта. Он охотно согласился на выкуп, но предупредил, что еще вернется и я снова должен буду дать ему спирта. Когда он ушел, я моментально взобрался на чердак, втянул лестницу наверх и закрыл за собой люк.
Через четверть часа он вернулся, на этот раз в компании других солдат и унтер-офицера. Услышав их шаги, я сразу взобрался на уцелевшую часть крыши. Крыша была крута. Я лежал навзничь, упираясь ногами в водосточную трубу. Если бы она согнулась или обломилась, я, потеряв опору, рухнул бы с шестого этажа на улицу. Но труба выдержала, и благодаря этому новому укрытию, найденному случайно, в панике, я остался жив. Немцы обыскали весь дом. Они заглянули и на чердак, поставив один на другой столы и столики, но заглянуть на крышу им не пришло в голову. Наверное, им показалось, что там невозможно удержаться. Ругаясь и обзывая меня свиньей и бандитом, они ушли ни с чем. Этот приход немцев не предвещал ничего хорошего.
Напугавшись не на шутку, я решил теперь все дни лежать на крыше и только в сумерках спускаться на чердак. От холодного кровельного железа стыли руки и ноги, тело затекало из-за неестественной напряженной позы. Но я уже столько вынес, что можно было потерпеть еще неделю, пока немцы, знавшие, что я здесь скрываюсь, закончат работу в госпитале и перейдут в другое место.
Было десять часов утра. Для подсобных работ на стройке эсэсовцы привели мужчин в гражданской одежде. Я лежал, распластавшись на крыше, и вдруг рядом со мной ударила автоматная очередь, над головой раздался свист или звук, напоминающий чириканье стаи пролетающих воробьев. Вокруг меня сыпались пули. Я оглянулся: на крыше госпиталя на другой стороне улицы стояли двое немцев и стреляли в меня. Я сполз на чердак и, согнувшись, побежал к люку. Вслед мне полетели крики: «Halt! Halt!» Новые автоматные очереди прошли у меня над головой. Я успел соскочить на лестничную клетку, целый и невредимый.
Времени для размышления не оставалось: мое последнее убежище раскрыто. Нужно немедленно
