Цена нелюбви

— Чтобы пользоваться калькулятором. — Кевин сбивал меня с толку. — Ты все равно должен знать, как выглядит пятерка, так? А теперь давай потренируемся в счете. Что идет за тройкой?

— Семь, — сказал Кевин.

Так все и продолжалось, пока однажды, после очередного обмена репликами («Что стоит перед девяткой?» — «Пятьдесят три»), он равнодушно посмотрел мне в глаза и монотонно от барабанил: «Одиндватричетырепятышестьсемьвосемьдевятьдесятьодиннадцать...» — и без ошибок добрался до сотни, пару раз переведя дух. А потом спросил: «Теперь мы можем закончить?» Я почувствовала себя идиоткой.

Не больше энтузиазма вызывала в нем литература. Когда однажды наступил час чтения, я предупредила:

—Только не спрашивай: «Зачем? Для чего? Какая польза?» Я сразу скажу. Если скучно и нечего делать, всегда можно почитать книжку. Даже в поезде или на автобусной остановке.

— А если книжка скучная?

— Найдешь другую. На свете столько книг, что хватит на всю жизнь.

— А если они все скучные?

— Вряд ли это возможно, Кевин, — отрезала я.

— Я думаю, что возможно, — возразил он.

— Кроме того, когда ты вырастешь и станешь искать работу, надо будет уметь хорошо читать и писать, иначе никто тебя не наймет.

Если честно, лично я полагала, что если так, то почти все население этой страны было бы безработным.

— Папа не пишет. Он ездит на машине и фотографирует.

— Есть другие работы...

— А если я не хочу работать?

— Тогда придется жить на пособие. Правительство даст тебе ровно столько денег, чтобы не умереть с голоду, но на развлечения не останется.

— А если я ничего не хочу делать?

— Не верю. Если ты будешь зарабатывать сам, то сможешь ходить в кинотеатры и рестораны и даже посещать другие страны, как мамочка раньше. — При слове раньше я вздрогнула.

— Пожалуй, я хочу получать пособие. — Я слышала, как другие родители со смехом повторяют подобные реплики своих детей на вечеринках, и пыталась восхищаться ими.

Не понимаю, как справляются родители, которые сами обучают детей. Кевин никогда не обращал на меня внимания, как будто считал, что слушать меня унизительно, но каким-то образом за моей спиной набирался необходимых знаний. Он учился также, как ел — украдкой, потихоньку, сгребая информацию, как сандвич со стола, когда никто не смотрит. Кевин очень не любил признавать пробелы в своем образовании и, постоянно притворяясь идиотом, успешно их скрывал. Однако невежество он зазорным не считал, и я так и не научилась различать напускной идиотизм и притворный. В результате, если за ужином я называла роль Робина Уильямса в кинофильме «Общество мертвых поэтов» банальной, то чувствовала себя обязанной объяснить Кевину, что «банальный» означает «то, что многие люди уже делали». Кевин комментировал мое определение глубокомысленным угу. А знал ли он слово «банальный» в три года, когда притворялся, что вообще не умеет говорить? Это ты мне скажи.

В любом случае после многодневной борьбы с алфавитом («Что идет после «Р»?» ) я произнесла резкую обличительную речь: мол, нельзя же сидеть и ждать, что знания сами по себе вольются в уши. Кевин прервал меня — без единой ошибки пропел песенку про алфавит с начала до конца, если не считать агрессивную немелодичность, невероятную даже для того, кому медведь на ухо наступил, и заунывность. Видимо, песенку учили «Учим с любовью», только Кевин это ловко скрывал. Когда с насмешкой добавил: «Что ты теперь обо мне думаешь?», я огрызнулась: «Я думаю, что ты злой мальчишка, обожающий попусту тратить мамино время!» Он улыбнулся, расточительно приподняв оба уголка рта.

Строго говоря, Кевин не был непослушным. На самом деле мог выполнять задания с пугающей точностью. После обязательного периода вопиющих издевательств — уродливых, незаученных «Р», написанных ниже строчки, словно их пристрелили, — он садился и ровно выводил на строчках: «Смотри, Салли, смотри. Иди. Иди. Иди. Беги. Беги. Беги, Салли, беги», не могу объяснить, почему это было так ужасно, ведь он просто демонстрировал коварный нигилизм первоклашки. Мне становилось не по себе просто от того, как он выводил те буквы. В них не было характера. Я хочу сказать, что Кевин не выработал почерк, как мы это понимаем, ассоциативно личный штамп на стандартизированном шрифте. Он безошибочно повторял примеры из учебника без лишних хвостиков или закорючек; все черточки и точки были на месте, но никогда прежде раздутые внутренности «В» или «О» не казались мне такими пустыми.

То есть, как бы он ни был послушен в техническом смысле, учить его было мучительно. Ты, приходя домой, мог наслаждаться его поразительными успехами, но меня он никогда не радовал теми моментами неожиданного прорыва, вознаграждающими взрослых за терпеливые уговоры и отупляющие повторы. Обучать ребенка, не желающего учиться на виду, ничуть не более благодарное дело, чем кормить его, оставляя тарелку на кухне. Кевин сознательно лишал меня чувства удовлетворенности. Хотя я не была, как ты, убеждена в гениальности нашего сына, он был, ну, полагаю, и сейчас есть, если такое можно сказать о мальчике, цепляющемся за демонстрацию крайнего идиотизма, очень умным. Однако мой ежедневный учительский труд сводился к инструктированию незаурядного ребенка, более пристойного названия для все более позорного заменителя слова «идиот». Однажды я снова и снова спрашивала его, сколько будет два плюс три, пока наконец он со злобной категоричностью не отказался в очередной раз сказать «пять», и тогда я схватила бумажку, нацарапала

12 387

6945

138 964

3 987 234,

подчеркнула и сказала: «Вот! Сложи все это! И умножь на двадцать пять, раз ты считаешь себя таким умным!»

Я скучала по тебе целыми днями, как скучала в своей прежней жизни, когда была слишком занята, чтобы скучать по тебе днем. Эй, я довольно хорошо изучила историю Португалии, вплоть до монархических законов и количества евреев, убитых во времена инквизиции, а теперь повторяла алфавит. И не кириллицу, не буквы иврита, а алфавит. Даже если бы Кевин оказался прилежным учеником, мне весь тот режим, несомненно, казался бы им понижением статуса, обычно приводящим к снам вроде я без штанов сижу в конце класса, пишу тест сломанным карандашом». Тем не менее я могла бы смириться с этой унизительной ролью, если бы не дополнительное унижение: более шести лет по локти в дерьме.

Ладно... хватит об этом.

Вернемся к тому июльскому дню, когда Кевин, по традиции, покакал в памперсы, был вымыт, намазан кремом, присыпан тальком и снова опорожнил кишечник ровно через двадцать минут.

Как я и предполагала. Однако на сей раз он превзошел сам себя. Как раз перед этим я заставила его написать предложение о самом важном в его жизни, нечто более выразительное, чем строчка о Салли. И он написал в тетрадке: «В децком соду все гаварят што мая мама отчень старая». Я побагровела и в тот же момент почувствовала знакомый запах. И это после того, как я переодела его дважды. Он сидел на полу, скрестив ноги. Я обхватила его за талию, подняла и приоткрыла памперс, чтобы убедиться. Я не ошиблась.

— Как ты это делаешь? — крикнула я. — Ты почти ничего не ешь. Откуда это берется?

В приступе ярости я едва ли замечала, что ноги Кевина уже болтаются над ковром. Казалось, это почти невесомое тельце набито неистощимыми кучами дерьма. Я отшвырнула его. Он пролетел половину детской, с глухим стуком приземлился на край пеленального стола, вопросительно наклонив голову, словно