— Я уже много лет их не ела, — сказала она.
— Серьезно? — искренне удивился Томас. — А ты хоть раз пробовала омаров?
— Конечно. Приходится, в той или иной степени, если живешь в Мэне.
Ей хотелось отодвинуться от него — просто чтобы снять напряжение. Она видела все изъяны: зазубрины на столе; слегка разболтавшаяся опора; корка засохшего кетчупа под белым пластиковым стаканчиком. О своих собственных изъянах думать было невыносимо. Суда, которые подошли с подветренной стороны острова, разбивали высокие волны, и те взрывались с неприятным звуком. Она заметила, что какие-то хищные птицы размножались прямо на глазах, в ожидании объедков сбиваясь в группы на безопасном расстоянии. Хитрые птицы с долгой памятью.
— Если хочешь поговорить о своей дочери, — вымолвила Линда, понимая риск своего предложения, — я с удовольствием послушаю.
Он вздохнул.
— Знаешь, мне станет легче. Это одна из тех проблем, когда матери ребенка нет с тобой рядом. И нет никого, кто мог бы ее оживить. Был Рич, но мы исчерпали его воспоминания.
Линда отодвинулась, как будто желая положить ногу на ногу.
— Но что говорить? — Томас сник еще не начав рассказывать.
Она взглянула на его длинную спину, на рубашку, исчезавшую под полумесяцем ремня. На какое-то мгновение ей захотелось провести ногтями по ткани, вверх и вниз по его позвоночнику. Она знала наверняка, что он застонет от удовольствия, не в силах сдержаться. Возможно, нагнет голову, словно прося поскрести ему шею. Ощущение физического удовольствия, которое она может доставить другому человеку, не покидало ее.
Томас опустил ногу и потянулся к заднему карману. Потом вытащил кожаный бумажник, истертый по краям до белизны.
— Это Билли.
Линда взяла фотографию и внимательно посмотрела на нее. Темные локоны обрамляли лицо. Темно-синие, большие, как шары, глаза окружены роскошными блестящими ресницами. Розовые губы, не улыбающиеся, но и не сжатые (хотя голова настороженно наклонена), были идеальной формы. Кожа словно светилась, на полных щеках играл розовый румянец. Просто невероятно — будь это картина, — но фотографии приходилось верить. Как же эта фотография не прожгла дыру в потертой коже бумажника?
Она взглянула на Томаса, заново оценивая его. Нельзя было отрицать, что у девочки были его черты, хотя красота отца совсем другого свойства. Линда ощутила граничащее с ревностью любопытство, когда попыталась представить себе мать: ее звали Джин. Первая жена Томаса, Регина, которую она когда-то знала, была крупной и роскошной, отягощенной чувственностью женщиной, но при этом не таившей в себе угрозы. Никогда.
Линда встряхнула головой. Оттого, что ревновала к женщине, которая утратила все.
— Эта фотография снята на заднем дворе нашей квартиры в Кембридже. — Казалось, Томас не мог глядеть на фотографию, хотя, судя по ее потрепанным краям, рассматривал много раз.
Томас взглянул на Линду, затем быстро отвел глаза, словно это она нуждалась в уединении. Принесли чизбургеры, которые были сейчас совершенно не к месту. Линда вернула фотографию Томасу.
— Она была очень умной, — заметил Томас. — Все родители так говорят, не так ли? И, возможно, они правы. Я хочу сказать, по сравнению с нами.
У Линды пропал всякий аппетит. Чизбургеры плавали в лужах жира, который пропитывал бумажные тарелки.
— Она могла быть упрямой. Боже, какой она могла быть упрямой. — Томас улыбнулся какому-то воспоминанию, которое не стал уточнять. — И удивительно смелой. Она не плакала, когда ей было больно. Хотя, конечно, могла хныкать, если чего-то хотела.
— Все дети хнычут.
Томас ел свой чизбургер, придерживая галстук. «Он просто вынужден есть, разве не так?» — подумала Линда. Иначе он давно умер бы с голоду. Томас взглянул на ее нетронутую тарелку, но промолчал.
— Она была хорошей маленькой спортсменкой. Я, бывало, брал пластиковый стул, садился и смотрел, как она играла в детский бейсбол. Большинство детей было на дальней части поля — они собирали одуванчики. Некоторые просто сидели. — Он рассмеялся.
Линда улыбнулась.
— Я помню такое. Кто-то выбивал мяч на дальнюю часть поля, и все дети бежали за ним.
— Мне сказали, что это продолжалось меньше минуты. Когда она тонула. Ребенок захлебывается водой быстрее, чем взрослый. И очень возможно, что она ударилась и потеряла сознание. Я молился годы, чтобы это было так. Чтобы она ударилась, а не утонула. Странно, правда? Сотни часов молитв ради того, чтобы избавить ее от этой минуты.
Неудивительно, подумала Линда. Она бы сделала то же самое.
— Ужасно думать, что я забываю, — сказал он. — А я действительно забываю. Я уже не помню столько, сколько помнил раньше. Не помню даже, чего я не помню.
Она коснулась его руки. Было бы бесчеловечно не сделать этого.
— Просто нет слов, Томас.
— Да, слов нет, и разве не в этом ирония? Ведь мы думали, что у нас есть все слова.
Из-за угла стремительно выплыла моторная лодка с молодой белокурой женщиной у штурвала. Девушка словно светилась счастьем от осознания собственной красоты и от первого теплого дня этого сезона.
Томас слегка нагнул голову.
— Почеши мне шею возле плеч, — попросил он.
По пути к парому Томас, который изнывал от жары и очень хотел вымыться, вошел в воду. Линда сидела на пригорке и смотрела, как он нырнул и встал, вздрагивая от холода, встряхивая головой, словно пес, и подтягивая трусы. Когда он вышел, они низко висели на бедрах, облепив гениталии, которые с годами стали крупнее.
— Это как электрошоковая терапия, — сообщил Томас, вытираясь рубашкой.
На пароме он дрожал, хотя был в куртке. Позже они узнают, что озеро было грязным. Рубашку он скомкал в шар. Линда стояла рядом, чтобы согреть его, но дрожь шла из глубины его тела, и ее невозможно было унять. Он как будто не обращал внимания на любопытные взгляды, которыми его провожали и на корабле, и у входа в отель: волосы его высохли и после воды и ветра на пароме смешно торчали. Он вышел вместе с ней и проводил ее до номера. У него был вид побывавшего в катастрофе беженца (собственно, он и был им, подумала она). Он остановился у двери, приглаживая пальцами волосы.
— Внутрь я тебя не приглашу. — На самом деле она хотела пошутить, словно они были на свидании. Но Томас, как всегда, воспринял ее слова серьезно.
— А какой от этого будет вред?
— Какой от этого будет вред? — повторила Линда с иронией.
— Это из-за того, что было раньше или независимо от прошлого?
— Думаю, из-за того, что было раньше.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Как ты думаешь, какая большая драма разлучит нас на этот раз?
— Да не должно быть никакой драмы, Томас. Мы слишком стары для драмы.
Он повернулся, чтобы уходить, потом остановился.
— Магдалина, — произнес он.
Это имя, это старое имя. Почти проявление нежности.
