шамбу, чтобы провести с ними выходные дни. Томас, желая как можно надольше оттянуть все нарастающую напряженность, которая омрачала его выходные дни с Региной, вызвался отвезти его туда — и Ндегва с радостью принял предложение. Томас и Ндегва поехали на высокогорье, мимо чайных плантаций, по шоссе, которое шло параллельно грунтовой дороге. Мужчины в костюмах в мелкую полоску и старухи, согнувшиеся под тяжестью дров, смотрели на проезжающую машину так, словно Томас и Ндегва были представителями дипломатического корпуса. По дороге они выяснили, что родились в один день и один год. Ндегва объяснил, что если бы Томас был кикуйю, то в двенадцать лет им бы вместе сделали обрезание, изолировали бы от семей и общины на несколько недель, чтобы они стали мужчинами, а затем после исполнения различных обрядов радушно приняли бы обратно. Томасу понравилась эта идея: в его собственной культуре превращение в мужчину было делом неопределенным и неконкретным, не отмеченным не то что каким-то обрядом, но даже осознанием этого события, определяемого (если вообще определяемого) индивидуально. Когда ты в первый раз выпил? Занимался сексом? Получил права? Был призван на воинскую службу?
Когда закончилась дорога, они поставили машину на стоянку. Подлинной извилистой тропинке спустились к прямоугольному земляному строению с синей рифленой жестяной крышей. За исключением небольшого участка спекшегося грунта, вся земля была возделана. Дом стоял па возвышении в таком ярком солнечном свете, что Томасу пришлось сильно прищуриться, почти закрыть глаза. Из дома появилась пожилая женщина, замотанная в китенге. Голова была обернута другой тканью. Ндегва представил Томаса своей матери. Широкая брешь в нижнем ряду зубов, как позже объяснил Ндегва, — это результат намеренного удаления шести зубов в юности, чтобы подчеркнуть красоту. Женщина подошла, пожала Томасу руку и прищурилась, вслушиваясь в имя Томаса. За ней по одной вышли несколько сестер Ндегвы, приветствуя Томаса точно так же, как и их мать. В стороне от главной двери горел костер и лежал молодой козел с перерезанным горлом. Выполняя роль хозяина, Ндегва принялся тотчас сдирать шкуру, даже не сняв пиджака. На высокогорье Томас чувствовал сонливость, к тому же его подташнивало от вида козла. Он посмотрел, как нож Ндегвы сделал первый надрез на ноге животного и отогнул окровавленный лоскут кожи, а затем отвернулся и стал изучать банановые пальмы. Одна из женщин в синем брючном костюме и красных туфлях на платформе подошла и представилась Мэри, женой Ндегвы. На пальце у нее было кольцо с фальшивым бриллиантом. Томас не был уверен, видел ли он раньше такие огромные груди, как у Мэри. От веса ее тела платформы туфель увязали в грязи. Они вместе прошли по узкой полоске травы, которая разделяла банановые пальмы и кукурузные поля.
Дом был окружен садом луноцветов и франжипани, и от разливающегося пьянящего запаха Томасу захотелось лечь тут же, прямо на землю. Умеренно холмистый ландшафт был покрыт замысловатым узором возделываемой земли: от оттенков только одного зеленого цвета у Томаса закружилась голова. На холмах стояли другие земляные дома с жестяными крышами, и небо над головой было зеленовато-синего цвета, к которому он уже привык в этой стране. Самый обычный день в Кении, рассуждал он, а в Халле он был бы поводом для празднества.
Мэри приказала какому-то ребенку вскипятить воду на угольной горелке и пригласила Томаса в хижину.
Центральную комнату украшали красная виниловая софа и два таких же стула. В центре стоял небольшой пластиковый стол, и, чтобы сесть, Томасу пришлось перелезть через него. Пол был земляной, и Томас подумал: «Во что он превратится после сильного дождя?» Снаружи, за дверью, солнце освещало такой ослепительно яркий пейзаж, что болели глаза. Он знал, что никогда не сможет описать его: это было как-то связано с экваториальным светом и качеством воздуха — он был очень чистый и прозрачный. Если ты не можешь описать краски страны, что остается?
На стенах в рамках висели рекламные листки кока-колы и групповые фотографии членов семьи в строгих позах. Проигрыватель на батарейках гнусавил (невероятно!) американскую песню: «Придвинь свои сладкие губки поближе к телефону». Томасу предложили стакан теплого пива, которое он тут же выпил. Мэри засмеялась и налила ему еще. Он попытался скрыть удивление, когда она сказала, что тоже поэт и что у нее есть степень по судебной медицине университета Кампалы. Мэри объяснила, что удалилась от общества в семейную шамбу, чтобы родить своего первенца, которому сейчас уже месяц. Она спросила, зачем он приехал в Кению. Томас ответил, что находится в стране потому, что здесь Регина, а Регина здесь потому, что получила грант для исследования психологического влияния субсахарских болезней на кенийских детей младше десяти лет. Грант был от ЮНИСЕФ. Томас заметил, что время от времени Ндегва уходит в заднюю часть дома, чтобы поговорить с людьми, которые пришли именно к нему, и у Томаса мелькнула мысль, что это как-то связано с политикой.
— Муж говорит, вы чудесный поэт.
— Ваш муж очень добр.
— В вашей стране поэзия — это не опасная работа?
— В нашей стране поэзия не считается работой.
— А у нас подобные вещи иногда бывают очень опасны. Но вы не пишете о нашей стране?
— Нет, я ее недостаточно хорошо знаю.
— А, — загадочно протянула Мэри, похлопав его по колену. — И не узнаете.
Внесли противень, наполненный кусками жареной козлятины. Торчала кость ноги. Ндегва с помощью мачете срезал хрустящее черное мясо на деревянный стол и передавал чаши с поблескивающей козлятиной по комнате. Томас держал свое блюдо на коленях, пока не заметил, что Мэри ест пальцами. Жир на фальшивом бриллианте смотрелся просто фантастически.
Еда оказалась болезненным процессом. Ндегва вручил Томасу, как почетному гостю, чашу с отборными кусками. Он объяснил, что это внутренние органы козла — сердце, легкие, печень и мозги — и что они сладкие. Чтобы подбодрить Томаса, Ндегва выпил сырой крови, которую слили с козла во время забоя. Пробыв в стране уже полгода, Томас знал, что отказываться от деликатесов нельзя, если он не хочет поставить в неловкое положение себя и оскорбить Ндегву. Томасу было безразлично, в какое положение он ставит себя, но оскорблять преподавателя не хотел. У него что-то подкатило к горлу. Он воткнул пальцы в чашу, закрыл глаза и стал есть.
Вот еще один африканский опыт, который, как он сразу понял, описать будет невозможно.
Через некоторое время Мэри встала и, извинившись, объяснила, что ей нужно покормить ребенка. Ндегва засмеялся и добавил:
— У нее сейчас такая большая грудь, что Мэри напоминает согнутое дерево.
Прощания заняли не меньше часа.
— Ну, теперь вы знаете, где нас найти, так что приезжайте еще, — напутствовал Ндегва Томаса, когда тот уезжал.
— Да, спасибо.
— Не пропадайте.
— Ладно.
— В следующий раз зарежем двух козлов.
— Прекрасно, — ответил Томас.
— И когда вас арестуют? — спросил Томас у Ндегвы в кафе.
— Через неделю? Через две недели? Через пять дней? Не знаю. — При этих словах Ндегва взмахивал кистью руки.
— Стоит ли стихотворение того, чтобы за него умереть?
Ндегва облизал губы.
— Я служу своего рода символом для многих таких, как я. Я буду лучшим символом, если меня арестуют, чем если убегу, и мой народ сможет слышать, читать обо мне.
Томас кивнул, пытаясь понять этот политический акт. Понять логику человека, который ради политической идеи ставит себя и свою семью под угрозу. На протяжении истории за идеи погибло огромное число людей. А он не мог придумать ни одной идеи, за которую стоило бы умереть.
Ему хотелось сказать Ндегве, что его произведения слишком хороши, что не нужно ими жертвовать во
