мебелью и подушками из отбеленного хлопка. Стены и ниши были украшены медными и серебряными блюдами с гравировкой и большими керамическими кувшинами. Лестница шла дальше вверх, и на третьем этаже, под открытым небом, Томас увидел спальни с кроватями под пологом и сеткой против комаров. Возле одной кровати стояло жасминовое дерево на коралловом уступе — франжипани. Аромат цветов наполнял комнаты, уничтожая запахи улицы. Он посмотрел на спальню без крыши и с удивлением подумал, что в Ламу, должно быть, никогда не бывает дождей. Продолжив свои изыскания, он обнаружил в спальне таз с пресной водой и вымыл руки и лицо. Над комодом с мраморной доской возвышалось дерево гибискуса с яркими цветами на фоне насыщенной синевы неба. Выходя из комнаты, он увидел, что кто-то (мистер Салим?) положил на подушки цветы жасмина.
Слуга приготовил яйца, йогурт и холодный чай, которые Томас с благодарностью принял за столом во дворе. Он хотел, чтобы араб задержался, потому что у него были вопросы: кто владелец дома? часто ли люди вроде него останавливаются здесь? — но мистер Салим уже скрылся в кухне. Томас съел яйца и йогурт и чувствовал себя так, словно какой-то добрый или, по крайней мере, сочувствующий ему дух устроил все так удивительно. Трудно было не принять это за признак того, что в каком-то другом, возможно параллельном, мире то, что он собирается сделать, считается нормальным и даже поощряется. Но уже в следующее мгновение, подумав о том, как дома Регина выхаживает Рича, Томас прикрыл рукой глаза. Он знал, что это чистой воды самообман — воображать, будто его путешествие может поощряться в какой бы то ни было вселенной.
Он увидел, что к нему идет она, и затоптал сигарету. На ней было белое льняное платье, доходящее до середины икр, а плечи прикрыты платком. Она была одета скромно, как это советовали женщинам на Ламу, и все же Томас видел, что, пока она приближалась, все мужчины таращились на белокурую женщину. Ее волосы были собраны на затылке в узел, и тем не менее в этом городе темной кожи их золотой цвет заставлял людей оборачиваться. Еще один кусочек золота, крест на шее, выглядел вопиюще неуместным в мусульманском городе, но Томас был рад, что она не додумалась его спрятать. Рядом с ней, неся чемодан, шел мужчина-суахили, который казался особенно низким рядом с высокой, гибкой женщиной, идущей по направлению к стоявшему перед отелем Томасу. Мгновение ни он, ни она не говорили и не шевелились — каждый очень хорошо осознавал присутствие носильщика, людей на улице, которые все еще смотрели на нее.
— Линда, — произнес Томас.
Они обнялись. Целомудренно, как это могла бы сделать супружеская пара на людях. Кожа ее рук была прохладной. Не говоря ни слова, он повернулся и дал чаевые носильщику, который ждал с чемоданом. Томас взял ее сумку и сказал:
— У меня есть дом.
Она лишь кивнула, и он воспринял это как позволение отвести ее туда. Томас запомнил дорогу. Они шли молча: никто не желал нарушать то очарование, которое окутало их, — очарование предвкушения. Он смотрел, как из-под кромки платья показываются ее ноги в сандалиях, чувствовал, как время от времени ее локоть касается его руки. Над ними снова затянули свое пение муэдзины, и мир словно наполнился святостью и чувственностью — качествами, с которыми для него всегда ассоциировалась идущая рядом женщина. Они не смущались друг друга в точном смысле слова, хотя Томас был уверен, что они понимают сложность ситуации, что, сохраняя внешнее спокойствие пары, медленно продвигающейся в жаре, каждый из них прекрасно отдает себе отчет в том, на какую сделку он пошел, какие контракты (возможно, пожизненные) заключил.
Из сотен дверей он отыскал ту единственную, которая откроется перед ним, и, вставлял ключ в замочную скважину, думал о том, как можно уладить дело с мистером Салимом, который наверняка появится, захочет быть представленным mzungu и спросит, не желает ли она стакан холодного чая. Но мистер Салим так и не появился, и Томасу самому пришлось предложить Линде прохладительный напиток. Она слегка покачала головой, не отрывая взгляда от его глаз, хотя ее окружала экзотическая обстановка. Он долго стоял неподвижно, тоже глядя на нее, а потом взял за руку и повел по лестнице на третий этаж, где были кровати. Муэдзины прекратили свое пение, и птицы, какие-то странные создания, подхватили его со скорбными криками. Он закрыл тяжелую деревянную дверь спальни.
Она прикоснулась к его шраму. Легко провела кончиками пальцев по краю.
Если теперь и были слова, то лишь их имена, возможно, еще какие-то возгласы. Шепот изумления, что они все-таки оказались вместе. Он держал ее лицо в руках и не хотел отпускать, хотя она и не делала никаких попыток высвободиться. И он, и она плакали — этого следовало ожидать, — и Томас был поражен глубиной испытанного им облегчения. Он подумал о том, что «упивается ею», как раз в тот момент, когда начал это делать, и рот его был таким жаждущим, таким жадным, что он не успевал даже говорить с ней. Позже еще будет время, когда они смогут поговорить, думал он, а сейчас существовали только кожа, грудь, длинные руки и ноги, неловкая необходимость отстраниться, чтобы стянуть с себя платье или расстегнуть ремень. И они будто снова были подростками внутри «бьюика-скайларк» с откидным верхом. Подростками, которым не нужно быть в другом месте. Которые не могут и подумать о том, чтобы быть в другом месте.
Простыни были грубыми, но чистыми, из плотной, шероховатой хлопчатобумажной ткани. Он испытывал физическое желание, но отдаленно — не так, как с Региной, когда вожделение было необходимо для совершения акта, было необходимо, чтобы скрыть обиду и даже нежность. В кровати под пологом оставалось место лишь для торжествующего чувства вновь обретенной любви и ощущения быстротечности времени, которого было у них так мало. И это ощущение обостряло чувства, увеличивало их значимость — на час, возможно на два, эта кровать, с ее грубыми простынями, стала для них всем — целой вселенной.
Томас проснулся от бьющего в глаза солнца. В комнате было жарко, простыни, еще час назад такие хрустящие и свежие, стали мягкими и влажными. Он пошевельнулся, отчего верхняя простыня соскользнула с кровати. Они с Линдой лежали обнаженные, скрытые только тонким пологом, который пузырился над ними от легкого бриза. Томас отвернулся от прямого солнечного света и разбудил ее. Лепестки жасмина были вдавлены в подушки, и ее волосы и аромат цветов смешались с мускусным запахом их тел. Они лежали так, как он об этом грезил, — ее голова у него на плече, его руки обнимают ее, одна нога сплетена с другой. Это была простая поза, принимаемая тысячи — нет, миллионы — раз вдень, и при этом такая важная, что он едва дышал. Он подумал: сколько им осталось времени — час, день, год? И спросил у нее. Томас принял твердое решение не уезжать, пока не уедет она, неважно, когда это случится. Его тело было неспособно оставить ее.
— У меня есть день, — сказала она.
— Один день.
— Точнее, день и ночь.
Ощущение времени было таким ошеломляющим, что ему пришлось вслух повторить ее фразу. Солнце над головой сместилось; они же лежали, почти не шевелясь. Казалось: если не двигаться, время может совершенно забыть о них. Жажда заставила Линду попросить у Томаса стакан воды. Он неохотно натянул брюки, не желая оставлять ее, и пошел искать воду. Встретив мистера Салима у кухонного стола, Томас объяснил на суахили, что ему нужно, и мистер Салим мгновенно извлек из старого, наверное еще тридцатых годов, холодильника кувшин с холодной водой. Слуга, явно довольный тем, что к нему обратились, добавил еще какие-то сладости из меда и орехов, названия которых он не сообщил. Томас отнес поднос наверх, обратив внимание на два стакана.
Линда пила, как впервые в жизни. Она села прямо, абсолютно голая, и он любовался ее грудью и плавным изгибом живота, пока она пила, запрокинув голову. Так же жадно она проглотила свою порцию сладостей, отчего он засмеялся и предложил ей свою, которую она, чуть поколебавшись, приняла.
— От секса ты становишься ненасытной, — произнес он и тут же возненавидел себя за это. То, что
