повязанном по здешней моде, все еще красивый, хотя и слегка потрепанный. Именно такими бывают влюбленные до безумия — невыспавшимися и утомленными. Он едва успел в аэропорт к назначенному времени: когда приземлялся самолет, он пробирался между носильщиками и их тележками, неизвестно почему опасаясь, что писатели уже прилетели и как идиоты болтаются по залу, а может быть, уже звонят в посольство, чтобы узнать, куда он запропастился.
Он не переставал надеяться, что самолет опоздает, однако больше всего ему хотелось, чтобы венцы вообще не прилетели, а погибли в авиакатастрофе, а ему еще и заплатили бы неустойку.
Или пусть лучше остались бы в живых, ну, скажем, их похитили бы, самолет угнали, и сейчас они летят в противоположном направлении, бензина на борту еще надолго хватит, пускай, он не против. Он же не бессердечная тварь, он не такой, как они. Пусть все останутся в живых, и Рамона тоже, Рамона, в последнее время слишком часто мурлыкавшая «бэби», и писательница Роза Земмеринг, несколько недель терзавшая его факсами, звонками в посольство и электронными письмами.
Но с каждым шагом надежды на спасение таяли… Весь в холодном поту, он невидящими глазами уставился на табличку «Llega- da» — «прибытие», какое, в сущности, красивое слово…
Скоро он скажет: «Я так р-р-рад», — со старинным великосветским произношением, как некогда Клэр в фойе оперного театра, и будет, мысленно посылая к черту или куда подальше, одному за другим пожимать руку членам этой делегации, и улыбаться, смотря им в глаза, и уверять, что он рад наконец с ними познакомиться, и счастлив десять дней повсюду сопровождать их на Кубе, и сделает все от него зависящее, чтобы их пребывание здесь стало незабываемым и так далее. И, войдя в зал ожидания, он немедленно изобразил на лице смирение и покорность судьбе.
«Похвала лжецу» — вот как стоило бы озаглавить его кубинский дневник. Он хотел в последний раз осмотреть себя в зеркале, обставленном пальмами и обрамленном национальными флагами Кубы, едва нашел свое отражение на фоне пестрой суеты зала, а найдя, взглянул на себя с ужасом, словно на костюме пятна спермы, — таковы были угрызения совести, всю жизнь представавшие перед ним в зеркале во весь рост.
Тем-то он и отличался от настоящих лжецов, что лгал без всякого удовольствия. В отличие от отца он стыдился своей изолгавшейся жизни. Угрызения совести, может быть, были для Франца чем-то вроде верной подруги, которая искренне к нему привязана и никогда в жизни не изменит.
Франц был немало удивлен, поняв, что делегация сократилась до трех человек. От восьми первоначально заявленных писателей «плюс сопровождающие» остались три бледных, как снятое молоко, лица. К нему подошли только Роза Земмеринг и двое «путешествующих без сопровождающих» писателей, причем господа писатели ни эту Земмеринг, ни его знать не желали. Франц понял, что предстоят трудные дни в обществе людей, которые, как избалованные дети, ни минуты не могут побыть одни и то и дело просят чего-нибудь новенького.
А может быть, и к лучшему, что придется заниматься мерзкой делегацией, это отвлечет его от мыслей о Рамоне и предстоящей свадьбе… Ну, вот как с болью, которую переносить легче, когда она гнездится сразу в двух местах.
Писателям были предоставлены несколько возможностей: либо встретиться с союзом писателей Монголии, либо поехать на конференцию в Бомбей и параллельно пройти курс аюрведы[59], либо совершить роскошное путешествие в города Великих Моголов[60], где туземцы улыбаются и качают головами, когда говорят «да». Но они выбрали поездку на Кубу, и все из-за фильма Вима Вендерса. А расплачиваться пришлось Маринелли.
Тем временем наступил вечер. Утром, в семь, ему предстоит завтракать с писателями (завтрак в обществе писателей, вот ужас-то, кому это знать, как не'Францу) и обсуждать культурную программу. Венцы из-за шестичасовой разницы во времени, конечно, проснутся, словно жаворонки, уже в четыре, в Вене как раз будет десять, а их коллеги-писатели только-только будут вползать в начинающийся день.
Обычно в эти ранние утренние часы Рамона сонно произносила «бэби», не открывая глаз.
И мурлыкала «банана», и томно тянулась к нему, такая красивая. А вместо этого здесь торчат трое этих идиотов из Альзергрунда[61], двое мужиков и баба, оделись, словно в тропики собираются, потеют, измученные, но счастливые, ждут, что сейчас с ними произойдет что-то яркое и необычное.
Первая, кого он вычислил, была Роза Земмеринг. Наверняка псевдоним, а на самом-то деле какая- нибудь Нудельхубер. Его еще в Вене предупреждали, какая она склочная. И он нисколько не удивился, когда именно эта тетка первой до него добралась.
А он сказал: «Я так рад! Хорошо долетели? Вы наверняка устали, сейчас поедем в отель», — и так далее, и чуть было снова не заснул.
Роза Земмеринг тотчас же отметила свое первое впечатление для досье, которое собиралась предъявить кому следует в Вене, и, чтобы все записать, сначала прошла в туалет, смотря по сторонам с невинным выражением, словно действительно всего-навсего ищет туалет, все повторяя себе под нос: «Пойду-ка я посмотрю, вдруг тушь потекла».
Если он с ними не заснет, это уже будет подвиг.
Вероятно, Роза быстро-быстро записала все, что бросилось ей в глаза: во-первых, что руководитель туристической группы еще в аэропорту, встречая делегацию, спал на ходу; во — вторых, что делегация вынуждена была сама во всем разбираться, и в-третьих, что она, Роза, взяла на себя обязанности экскурсовода и даже хотела дать остальным указания в микрофон, но он не работал.
Потом Маринелли все-таки пожалел эту тетку, признав, что она трогательно заботится о попутчиках, совершенно беспомощных, впервые пересекающих Атлантику и, наверное, не приспособленных к жизни в тропиках, а может быть, и к жизни вообще, и об их багаже, — и отметив при этом, что она время от времени посматривает на него. Он ведь слабак, а она такая ловкая и уверенная в себе. Она одна дала носильщикам чаевые, пока писатели неподвижно и безжизненно сидели в глубоких мягких креслах, тупо уставившись в пространство с таким видом, словно хотели сказать: «Мы едва долетели, чуть живы, какие, к черту, чаевые, отстаньте от нас!»
До центра города они добрались только через час, прибыли в сумерках, поэтому даже аэропорт предстал перед ними утопающим в мистическом матовом свете тропиков, а Земмеринг улыбалась. Ему сразу же стало ее жалко, и он понял, что это начало новой любви.
Сначала он про себя называл ее «эта ужасная тетка». Но она с такой готовностью бросалась ему на помощь, так трогательно заглядывала ему в глаза…
Францу вменялось в обязанности еще и фотографировать делегацию. Поручение не из легких. Они, собственно, были нефотогеничны, да к тому же еще повторяли, что не хотят фотографироваться, и делали все, чтобы спрятаться от камеры, но втайне были уверены в своем неотразимом обаянии, хотя снимки, кажется, подтверждали распространенное мнение, что писатели плохо выходят на фотографиях. Двое довольно бледных толстяков, которых он мог бы пощадить и не мучить фотосъемкой — пусть себе пишут книги. Да еще Роза, у которой впервые в жизни был несчастный вид робкой, застенчивой и отчаянно пытающейся преодолеть свою застенчивость провинциалки. Такое не враз и сфотографируешь.
Микроавтобус с шофером был рассчитан на целую группу, но толстяки вскоре уже бродили по Гаване, шатались по пляжу, как некогда Франц, и плюнули на программу поездки. Ему предстояло возиться только с Розой Земмеринг. «Ты тоже себе кого-нибудь подцепишь», — сказал один писатель другому, которого Франц в первый же вечер застал с двумя сестренками, одной белой, другой черной.
«Я и не предполагала, что
Но потом они, все трое, чинно сидели в креслах в первом ряду рассчитанного на двадцать пассажиров автобуса, предоставленного им на все время поездки посольством Австрии, и делали вид, будто не замечают облегающей трикотажной одежды-стретч на кубинцах.
Но всего через день эти двое станут высматривать в толпе шлюх и разведывать, как бы к ним подъехать.
Так быстро Роза никогда не влюблялась. Она вызывала у Франца искреннюю дружескую симпатию, но
