— Добрый день, госпожа Земмеринг.
— Я здесь вот уже два часа сижу.
— Мне жаль, Роза, — произнес он, как немногословный, мужественный герой мыльной оперы.
Ну и что, это все его извинения?
Но все-таки она мало-помалу смягчилась, и от ее внимания Маринелли успокоился и снова вообразил, что неаппетитная история с Ренье и скандал с Рамоной уже позади.
Беззащитная и наивная Роза как бы давала понять Францу, что все его тревоги — пустяки, и его потихоньку опять стало клонить в сон. В глубине души ему хотелось заснуть и больше не проснуться. Но Роза истолковала его сонливость как свидетельство доверия и заговорила торопливо, сбивчиво, боясь упустить что-то важное. Она непременно хотела посвятить его в самые сокровенные подробности своего прошлого, во что бы то ни стало рассказать о самом важном, о том, что сейчас ее терзало, словно разница в возрасте — тоже пустяк, вроде злоключений Франца.
Она собиралась рассказать ему о себе все.
Роза была на двадцать, а может быть, и на двадцать пять лет старше этого несчастного сопровождающего и фотографа, снимавшего писателей, о котором она была наслышана еще в Вене и в которого сейчас влюбилась. И теперь он сидел рядом с ней, такой трогательный, что ей хотелось его обнять, вот такого, заснувшего рядом с ней по пути в Гавану. Когда Франц закрыл глаза и склонил голову, он напомнил ей Франца Иосифа, с которым она давным-давно ездила по Венскому лесу в автомобильном фургончике в поисках подходящей стоянки, а
А теперь она вот какая, она же чувствует, что они не смогут начать сначала. Она ведь понимает, что Франц моложе ее на целую жизнь.
Она задавала вопросы, которые, собственно, уместнее звучали бы в устах этого сопровождающего, а не влюбленной женщины: все спрашивала, не пойти ли им теперь в Музей революции через улицу, где выставлены овеянные славой машины, самолеты и суда — яхта «Гранма», на которой герои высадились на побережье, самолет, на котором они прилетели в Гавану с востока, танк, на котором они победным маршем въехали в столицу, автоматы и пистолеты в позолоченной витрине, выстрелами из которых Фидель и Че собственноручно казнили первых врагов революции — семнадцатилетних крестьянских мальчишек, одураченных агентами Батисты[66] и ставших бессмысленной, ненужной жертвой, мальчишек, последним словом которых было «мама». Ведь именно так во время войн и революций добиваются торжества справедливости.
Ей было ужасно жалко Франца, который из последних сил боролся со сном и терзавшими его безумными образами в придачу. Она уже собралась было отправить его домой, словно давала в жаркий день школьнику освобождение от уроков. С другой стороны, ей хотелось быть рядом с ним, а он на вопрос: «Ну что, пойдем?» — просто ответил: «Да».
Вдоль колоннады отеля «Севилья» они прошли «два шага», отделявшие их от яхты «Гранма» в стеклянном саркофаге. Ее поместили в самом красивом здании, возведенном в Гаване после революции.
Роза никогда ни в кого так не страстно не влюблялась, как в красивого, мужественного и обаятельного Франца, даже в юности, на каникулах в Испании, когда ее чувственность волновал любой водитель автобуса, хотя она и не отваживалась закрутить ни с одним роман, как, впрочем, и ни с одним экскурсоводом, летчиком, священником, писателем и даже официантом в пиццерии, которому то и дело подбрасывают на пустую тарелку любовные записки. Впрочем, Франц Иосиф говорил о ее мимолетных влюбленностях куда грубее: «Ты вроде дикой свиньи, когда у той течка».
Наконец Роза сказала: «Идите спать, мой мальчик».
Он пообещал, что на следующее утро, хорошенько выспавшись, будет ждать ее в красивом холле отеля «Севилья». И хотел было смыться. А обняться на прощанье? От Розы так просто не отделаешься, она и дома не позволяла мужу увильнуть от исполнения супружеских обязанностей, хотя тот в промежутках между занятиями любовью пытался отгадывать кроссворды с таким выражением лица, словно ищет синоним слова «жизнь» из тринадцати букв.
«Рамона как-нибудь поймет, и Роза поймет и осознает, что ни к чему все это, ненужная связь, пожилая тетка, ну, куда это годится, — думал он, — так я и скажу Рамоне». Однако Франц, как и его отец, ничего не сказал, зато вдруг смог поставить себя на место отца и простить его, ведь, наверное, отец тоже не хотел лгать матери. Может быть, отца тогда тоже терзало раскаяние, может быть, он тоже хотел во всем признаться.
Но тем не менее Франц Иосиф ни в чем не признался и ничего не объяснил, и Франц поступил так же: он рассказал Рамоне все, не умолчав даже о самом запутанном и извращенном в этой истории, уверил ее, что на самом-то деле ничего страшного не было, так, пустяки, безобидное увлечение, все ей рассказал, рассказал, что ничего не было, — но только мысленно, а не на самом деле. Он либо забыл это сделать, либо не сумел себя заставить, хотя искренне хотел во всем признаться Рамоне, ну, ведь правда, пустяки это все, Роза ей не соперница. А о Ренье и говорить нечего. И с Розой он тоже хотел поговорить начистоту.
Но в конце концов Франц все-таки оказался мужчиной, то есть трусом в душе. Черт знает, что творилось у него в голове, он и Розе Земмеринг хотел нравиться, хотел, чтобы она его любила. В голове у него, как и у его отца, царил невообразимый хаос, он хотел вызывать к себе симпатию, и нравиться, и быть любимым, такие желания обычно свойственны женщинам, в том числе, наверное, и его матери, постоянно твердившей «врет!» или «лжец!»: она хотела, чтобы Франц Иосиф ее любил, и, в сущности, всего-навсего объяснялась мужу в любви, бормоча в своем доме для престарелых: «Лжец! Амок, бойня!»
Как же ясно он теперь понимал, что его никто не понимает.
Роза не решалась говорить о своей нынешней любви и потому заговорила о том, кого любила в прошлом. И о литературе. Это было через день. Вдвоем они поехали на такси в отель «Насьональ», а ее коллеги в это время снова отправились собирать материал. И вот Франц и Роза сидели друг против друга в баре под открытым небом, весьма напоминавшем ему отель «Киприани», а над морем возвышалась крепость Морро, где в помещениях бывшей государственной тюрьмы вскоре откроется международная книжная ярмарка и состоится единственное писательское выступление Розы на Кубе.
После всего пережитого Франц безмятежно проспал всю ночь. Рамона вела себя как ни в чем не бывало, а ночью снова отрешенно шептала «бэби» и тянулась к нему. Она, по ее словам, прогнала Ренье к чертовой матери. Как красиво ее губы касались подушки, как красиво ножки выглядывали из-под простыни.
А Роза? Роза вначале беспомощно посмотрела на него, потом решительно выпрямилась и произнесла: «Франц, сегодня я хочу немного рассказать вам о себе».
«Я всегда проглатывала обиды и оскорбления, подавляла гнев и досаду», — начала она, и Францу показалось, что она пересказывает ему сцены из романа, который сейчас пишет, и речь в нем идет о ее жизни, словно ей нужен слушатель, чтобы выяснить, какое роман производит впечатление. А еще показалось, будто она мечтает о ком-то, совершенно непохожем на других, и этот «непохожий на других» — он. Будто она репетирует свое писательское выступление, для которого выбрала еще не дописанный роман, и от него зависит, каким получится финал. А теперь рассказывает ему свою жизнь, словно выучила ее наизусть.
Дома у Розы был Эрих, тоже из тех заведующих кафедрой, что покупают автомобильные фургончики, чтобы встречаться в них с женщинами, по большей части студентками. Его специальностью была гинекология. Роза, появившаяся на свет на двадцать лет позже Эриха и до самой свадьбы, как девочка, еще называвшая себя Рози, тоже довольно долго была любовницей человека, путешествовавшего с ней по окрестностям в автомобильном фургончике, пока не стала для него слишком старой. Тот человек был заведующим кафедрой в Венском университете и на долгие годы привязал Розу к себе обещанием жениться, как только его ужасная супруга излечится от своей патологической, подогреваемой алкоголем ревности, если, правда, не убьет до тех пор ни себя, ни его.
