ничего не бояться. Унижает себя тот, кто гневается на подчиненного или власть имущего, тот, кто бежит к судье жаловаться, если у него что-нибудь украли, или его обругали, или его побили. Тот, кто это сделал, сам нанес себе ущерб, проявив неприличную гневливость. Мудрый должен не жаловаться на него, а просить у него извинения за то, что своим поведением довел его до такого состояния.
Гневающемуся правителю надо отвечать с достоинством, дать ему понять, как мала его власть над истинным «я» мудреца. Когда Эпафродит, разгневавшись на Эпиктета, угрожал ему жестоким наказанием, Музоний Руф предложил за него заступиться, но Эпиктет отказался и мужественно вытерпел пытку. Когда Веспасиан хотел казнить стоика Гельвидия Приска, тот сказал ему: «Твое дело меня казнить, мое — умереть так, как подобает»[79]. Какое значение, имеет мужество, проявленное столь немногими?! То же значение, какое имеет пурпурная нить на тоге — ею все украшается. Ради того, что люди называют свободой, свободы внешней, многие не жалели жизни, ради нее гибли целые города, так неужели ради истинной, внутренней свободы человек не может с готовностью отдать богу то, что тот ему дал? Однако свобода для Эпиктета отнюдь не своеволие. Смешно считать свободным того, кто станет писать имя «Дион», как ему хочется, а не так, как пишут все. Свобода — в подчинении высшей необходимости, в осознании того факта, что все в мире преходяще. Кто смотрит на себя как на нечто отдельное от целого, тот заботится о своем личном благе и ропщет, если у него нет богатства, высокого положения, здоровья. Тот же, кто понимает, что он лишь часть целого, как гражданин часть полиса, и подчиняет свои желания богу и законам целого, будет всей своей жизнью свидетельствовать, что счастлив и свободен лишь человек, который привел свою волю в соответствие с установлениями и волей бога.
В системе стоиков были заложены противоречия, обусловленные обстановкой, в которой она развивалась. Признавая разумность законов природы и ее отображения — империи, воплотившей всечеловеческую общность, стоики сплошь да рядом оказывались в оппозиции к империи и большинству человечества, пороки и невежество которого постоянно обличали и вообще оценивали его довольно пессимистически. Доказывая, что долг мудреца служить людям, они, исходя из тезиса о невозможности улучшить мир и людей, часто советовали прекратить общение с людьми, жить наедине с собой, с заложенной в них самих божественной искрой. Доведя идею приоритета целого перед частью до утверждения незначительности судьбы человека по сравнению с судьбой мира, бессмертия или смертности отдельной души по сравнению с вечностью души мира, стоики все же высшую ценность видели в совершенствовании собственной души и разума, т. е. самих себя. Мудрец не может исправить людей, но исполняет свое назначение, исправляя самого себя. Таким образом, личное, индивидуальное, хотя и санкционированное всеобщим, все же оказывалось на первом месте. Призывая повиноваться законам бога и природы, а не государства, превыше всего почитая собственное суждение, они фактически ставили себя над связями человеческими и гражданскими. Индивидуализм достиг здесь крайних для античного мира пределов. И в конечном счете он не только не ставил той общей цели, которую когда-то предполагал «римский миф», но и не давал ощущения причастности к мировой гармонии, через которую воспринималась и причастность к человеческим коллективам.
Все же ряд положений Сенеки и Эпиктета получил столь широкое распространение, что превратился в некие общие места. Еще Музоний Руф советовал тому, кто хочет обрести независимость и свободу, самому трудиться, стать земледельцем на своей или арендованной земле, или еще лучше стать пастухом, так как жизнь пастуха дает большой досуг для размышления и созерцания природы. Дион Хрисостом неоднократно противопоставлял зависимую, порочную жизнь в городах свободной чистой жизни пастухов и земледельцев, призывал городские власти стимулировать переселение в сельские местности горожан, а последних не бояться простого труда. На все лады варьировалась тема о счастливой простой жизни людей «золотого века» и «варваров», живущих не в городах, а в единении с природой, не знающих собственности, роскоши, а следовательно, господства и рабства. Даже поэт Марциал, автор изящных, остроумных коротких стихотворений, так называемых эпиграмм[80], не отличающийся вообще склонностью к занятиям философскими вопросами, в одной эпиграмме писал, что царей приходится терпеть тем, кто желает того же, чего желают цари; тот же, кто может обойтись без раба, не должен будет иметь и царя. Лучше работать самому, как раб, чем, стремясь к роскоши, брать взаймы деньги и попадать в зависимость от рабов своего кредитора, писал Плутарх в специальном трактате о том, что следует избегать долгов. Роскошь, порожденная богатством, всячески осуждалась. Тот же Дион Хрисостом, а впоследствии христианские авторы осуждали даже тех ремесленников, которые заняты изготовлением предметов роскоши.
У авторов, писавших для господствующих классов, помимо мысли о пагубности богатства и роскоши для независимости и свободы постоянно проскальзывает мысль и о той опасности, которую навлекают на себя богачи, вызывая зависть бедных. Лукиан советовал богатым делиться с бедными, так как в противном случае бедные могут возмутиться, отобрать имущество богатых и не оставить им даже «обрезков, годных в пищу только собаке». Дион Хрисостом сравнивает жизнь Диогена с жизнью персидского царя, боявшегося, что его убьют богатые, ставшие слишком могущественными, а бедные возмутятся против богатых. Этим отчасти вызывалось стремление доказать бедным, что их жизнь спокойнее, чем жизнь богатых и власть имущих, преследуемых вечными страхами и обремененных заботами. Однако основной упор все же делался на то, что независимость и свободу дает простая, близкая к природе жизнь. Близость к природе приближала человека к божеству, так как самое понятие о божестве люди получили от природы.
Поэтому, как доказывал, например, Дион Хрисостом[81], первобытные люди были постоянно исполнены божественного чувства, как посвящаемые в мистерии, только храмом для них был космос, а посвящали их сами боги. Боги создали на радость людям землю, сделав ее как бы своей колонией, и пока она была новой, часто ее посещали и посылали своих представителей — Геракла, Диониса и других. Тогда и сами люди были как полубоги, по затем они оказались предоставленными сами себе и стали несправедливыми и порочными. Однако боги с самого начала даровали людям разум и способность рассуждать — логос, соединив их с космосом и собой в единую общность, единый полис, или единый живой организм. Чем ближе человек к природе, тем яснее он сознает эту общность, объединяющие все согласие и симпатию, тем более ему доступна истинная духовная свобода, состоящая в следовании законам, установленным не людьми, а природой, законам, подобным правилам, действующим в хоре или на корабле, где добровольное и свободное выполнение каждым своего долга, своей роли обеспечивает как благо целого, так и неразрывно связанное с ним благо каждого отдельного сочлена такого целого.
Мысль о близости к природе как источнике добродетели и мудрости, даваемых самими богами, обусловливала особый интерес не только к жизни «варваров», но и народов, которые якобы следовали заветам богов, полученным в отдаленнейшие времена и хранимым в тайне жрецами и посвященными — брахманами в Индии, магами в Персии, мудрецами-гимнософистами в Эфиопии, жрецами в Египте. Фантастические повести о путешествиях в полулегендарные и легендарные страны всегда пользовались успехом в античной литературе. Но в более ранние периоды их основное ядро составлял рассказ об идеальном общественном и политическом строе этих стран, каким его представляли себе авторы соответствующих произведений. Теперь центр тяжести был перенесен на тайные знания и моральные предписания, которые можно было почерпнуть в беседах с боговдохновенными мудрецами, пожелавшими открыть их достойным путешественникам.
Все больший интерес стало вызывать чудесное, необычайное. Неизвестный автор, написавший, в I в. трактат «О возвышенном», еще придерживаясь в основном эстетических воззрений Цицерона и Горация, вместе с тем уже считал, что изображения в искусстве и литературе заслуживает не повседневное и обычное, а редкостное и поражающее воображение, «не ручей, а океан». Лукиан, едко высмеивавший в своих многочисленных произведениях всевозможные, свойственные его современникам симптомы отклонения от здравого смысла, передает действительную или воображаемую беседу, имевшую место у его приятеля, где собралось тогдашнее интеллигентное общество и где каждый из гостей рассказывал о случаях явления призраков, чудесных исцелений, оживления статуй и т. п. Росла популярность тех культов (Изиды и Озириса, Атиса и Кибелы, Диониса и т. п.), где адепты посвящались в мистерии, открывавшие им божественные тайны мироздания и дававшие непосредственно то духовное освобождение, которое философия обещала лишь в результате длительного труда и учения.
Столь долгий и трудный путь, проповедуемый философами, видимо, многих отталкивал. Тот же Лукиан неоднократно показывал в карикатурном виде не только философов, жизнь которых отнюдь не
