удастся покончить с русскими. Мы перережем тыловые коммуникации противника и концентрированным ударом…
— Я попросил бы ближе к делу! — перебил его Штеммерман.
— Господин генерал, я, по-видимому, не единственный в этом кругу, кто не может найти объяснений противоречию между этими вселяющими уверенность абсолютно непреложными фактами и вашей вчерашней радиограммой верховному главнокомандованию армии. Была ли это…
— …Объективная оценка… — подхватил Штеммерман.
— Объективная оценка? — Гилле удивленно поднял брови. — Выход из окружения уже невозможен — вот объективная оценка!
— Прорыв изнутри уже невозможен — так гласила формулировка, — поправил его Штеммерман.
— Оперативный отдел пришел к такому же выводу, — добавил начальник штаба.
— И это невзирая на мой не менее деловой совет сосредоточить танковые силы обоих корпусов на западном крае и протащить пехоту!
Штеммерман заставил себя сохранять спокойствие:
— Но, господин группенфюрер, вчера здесь мы пришли уже к единому мнению о том, что ваше предложение является равносильным оставлению днепровской дуги и, следовательно, игнорированию приказа верховного главнокомандования вермахта. Фактически группа армий началом своей операции подтверждает нашу оценку того, что собственными силами нам не удастся совершить прорыв. — Штеммерман взглянул на часы. — Господа, не будем терять времени! К завтрашнему утру я жду ваших докладов о готовности дивизий. Благодарю вас!
Стулья задвигались, некоторые офицеры заторопились к выходу. Полковник Фуке, командующий артиллерией 42-го армейского корпуса, подошел к Штеммерману.
— Какая наглость! — прошептал он и смерил Гилле возмущенным взглядом.
Штеммерман положил руку на плечо седовласому полковнику, который уже не раз во многих критических ситуациях проявлял себя как дальновидный, заслуживающий доверия советчик, и отвел его от стола.
— Я командир, и он выполнит мой приказ.
— Но у него большие связи, — тихо возразил Фуке и, как всегда, когда разговаривал со Штеммерманом, несколько наклонился к нему. — Он может обратиться непосредственно в штаб верховного главнокомандования вермахта, представить все в искаженном виде…
— Прошу прощения, дорогой Фуке! — сказал Штеммерман. Он заметил полковника Фехнера, который все еще ждал, сидя на стуле.
Штеммерман сердечно пожал другу руку и попросил его немедленно пройти с ним в кабинет.
— Послушай, Кристиан, — начал он без обиняков, — у нас довольно большие потери, среди командиров тоже. Ты должен взять на себя бригаду. Дай мне договорить…
Я знаю, что ты хочешь возразить, но для церемоний у нас нет сейчас времени. Не зарывай свой талант в землю, хоть немножечко поверь в себя!
От нового предложения полковник вовсе не был в восторге. Надеясь на повышение, он давно уже ждал случая полностью раскрыть свои способности на ответственном посту. Но тот факт, что этот случай представился ему именно теперь, в этом проклятом мешке, он воспринял как иронию судьбы. В стратегии он был достаточно искушен, чтобы хотя бы приблизительно представить себе картину создавшегося положения. Ведь как-никак он некогда из чувства локального патриотизма изучал даже работы Георга Генриха фон Беренгорста, своего земляка, ангальтского предшественника Клаузевица и тонкого критика прусской военной системы. И хотя книги этого автора годами стояли нетронутыми в его книжном шкафу в Логенбрухе, после Сталинграда полковника вновь заинтересовали взгляды Беренгорста, особенно его настойчивое предупреждение об ошибочности тезиса придавать большее значение технике, чем боевому духу солдат. Эту ошибку, по убеждению Фехнера, верховное главнокомандование вермахта совершало в отношении русских с самого начала войны. Техника была выставлена и на днепровской дуге, и к тому же в большом количестве, так как этот район должен был стать исходным плацдармом для наступательного удара с целью возвращения Киева.
Фехнер напряженно искал причины, которые дали бы ему возможность отказаться от щекотливого назначения. Но какие бы аргументы он ни выдвигал, генерал на все возражал ему в том самом грубовато- дружеском тоне, который был принят у них еще с 1908 года, с тех пор как они оба стали фанен- юнкерами.
— Ты ведь только что слышал о том, что произойдет завтра, — сказал Штеммерман.
Фехнер кивнул:
— Конечно, та же старая песня: в атаку — и ни шагу назад!
Невозмутимость Штеммермана разозлила Фехнера. «Слушайте, надо же думать!» — вспомнилась ему их крылатая фраза времен Потсдама. Неужели у его друга не было достаточно времени подумать о том, что пришлось ему пережить на Днепре с момента принятия на себя командования?
— А как, собственно говоря, ты относишься к тому, что двадцать четвертая танковая дивизия, которую решено было бросить на край котла, снова отобрана у Манштейна?
— Откуда тебе это известно? — вырвалось у Штеммермана. Его не устраивало то, что полковник был в курсе некоторых закулисных событий.
— От одного знакомого из штаба верховного главнокомандования. Кстати, мне кажется довольно подозрительным, что радио и пресса у нас на родине скрывают наше положение. Ни слова в сообщениях вермахта о том, что мешок, в котором мы находимся, уже затянут. Ни слова в речи Гитлера от тридцатого января, одна лишь болтовня об окончательной победе. И Манштейн наверняка не сказал тебе всей правды.
«Он прав, это позор, — мрачно подумал генерал. — Но руководить людьми — это означает заранее знать границы их возможностей». Он подошел к Фехнеру и дружески ткнул его в бок.
— Эх ты, пессимист! Если бы я пользовался только информацией Манштейна, прорыв из окружения представлялся бы мне всего лишь увеселительной прогулкой с несколько усложненным маршрутом. Однако тот факт, что Манштейн оголил все участки группы войск, в частности даже те, которые считаются довольно напряженными, и сосредоточил танковые соединения перед котлом, заставляет меня сделать другие выводы.
Генерал терпеливо продолжал уговаривать своего друга, и ему удалось наконец восстановить те сердечные взаимоотношения, которые связывали его с полковником с давних лет. Кристиан Фехнер являлся для него напоминанием о временах их юности. Тут были и звон шпор, и запах лошадиного пота, и полковой марш из оперетты «Белая дама» с великолепным выходом сивой лошади, в по-братски разделенная сигара на учебном плацу, и рождественская елка в построенной в форме звезды конюшне на потсдамской Охотничьей аллее, и песня из «Аргоннского леса» — любимая песня их лейтенантской поры в 14-м пехотно- артиллерийском полку. Это была спокойная непритязательность их сложившейся в довоенное время дружбы.
— Сколько же зубов тебе выдернули в Берлине? — с искренним участием спросил Штеммерман.
— Четыре выдернули и два запломбировали.
— Ого, целых шесть клыков! — воскликнул генерал и про себя подумал: «Хотя бы поэтому мне стоит немного пощадить друга. Встав во главе бригады, Кристиан не ударит в грязь лицом, он усилит позицию моих сторонников в штабе в том случае, если Гилле задерет хвост. Только не следует посвящать его во все детали». — Да, что я еще хотел тебе сказать… — Штеммерман присел на краешек письменного стола. — … Перевод твоего сына в подчинение Гилле… Можешь поверить мне, Кристиан, что я с этим совершенно не согласен. Но внезапное наступление, вся эта неразбериха, части долгое время вынуждены рассчитывать только на самих себя, каждый хватается за соседа, который подвернется ему под руку… ну ты понимаешь… Гилле, по всей вероятности, понравились ребята твоего сына, вот он и выпросил их у Либа или еще у кого из его штаба. Насколько я знаю Либа, он тут же согнулся перед Гилле в три погибели. Когда я об этом узнал, сделать что-либо было уже невозможно.
— Мне просто становится не по себе, — сказал Фехнер, — при мысли, что Торстен сгоряча может напороть глупостей. Гилле способен воспользоваться этим.
Генерал подавил в себе часто высказываемое им недовольство по поводу того, что полковник не
