И как бы наверху, на открытом пространстве, ни бушевала непогода и вьюга, на дне оврага, служившего зимой и летом излюбленным пристанищем для всякой живой твари, царила тишина. Ничто не напоминало о том, что здесь почти триста лет назад развернулась большая битва.
Несколько столетий Украина находилась под господством Речи Посполитой, пока гетману с Запорожской Сечи Богдану Хмельницкому не удалось наконец в 1648 году собрать сильное войско и начать освободительную борьбу. С этим войском Хмельницкий, сын незнатного дворянина, получивший по своему времени блестящее образование и владевший несколькими иностранными языками, двинулся к реке Рось. Хитростью ему удалось заманить двадцатитысячную польскую армию из укрепленных лагерей в большой овраг. Наступая со своими казаками одновременно с двух концов оврага, Хмельницкий нанес полякам сокрушительный удар. Все польские военачальники сдались в плен. После этой победы и победы в битве при Желтых Водах весь украинский народ поднялся против чужеземных поработителей.
Белый замок в Корсуне с его четырьмя тупоголовыми башенками до сих пор свидетельствует о том, как переменчива была судьба украинцев в их долгой и нелегкой борьбе за свою независимость. Этот замок был построен в конце XVIII века князем Юзефом Понятовским, племянником тогдашнего польского короля, на красных скалах реки Рось. Позднее он стал резиденцией богатого землевладельца из семьи Лопухиных- Демидовых, которым принадлежал весь Корсунь с его окрестностями. Своими узкими окнами, похожими на бойницы, замок через крыши более низких домов своих подданных гордо взирал на плодородные земли, золотистый урожай которых на скрипучих крестьянских телегах ввозился через огромные ворота в его двор. Так было до тех пор, пока не началась Великая Октябрьская социалистическая революция.
Но спустя почти двадцать пять лет под бряцанье оружия в город на берегу реки Рось снова пришли завоеватели. И снова это грубое и мрачное здание стало резиденцией поработителей. Они расположились там для того, чтобы выдумывать все новые и новые формы грабежа, кутить, горланить свои песни. К тому времени их ненасытные армии бесчинствовали на востоке, они перешли Днепр, Дон. Однако в 1943 году положение резко изменилось. Замок опустел, войска захватчиков были отброшены назад; с берегов Волги, потеряв целую армию, они откатились за Дон и Днепр. Как предвестники приближающейся катастрофы появились раненые, больные тифом, малярией, дизентерией, калеки. Замок превратился в госпиталь.
В эту ночь во дворе Корсуньского замка было оживленнее, чем обычно, Между грузовиками и санитарными машинами с ранеными по вымощенной булыжником мостовой в огромные ворота замка то и дело въезжали мотоциклисты. Спустя некоторое время они снова уезжали в город. На легковых машинах прибыло несколько офицеров. Слышались команды. Все грузовики, доставившие раненых после четырех часов, было приказано разгрузить и на передовую пока не посылать.
Санитары с опаской следили за столпотворением во дворе. Однако в палате № 117, расположенной в восточном крыле госпиталя, никто ничего не замечал. Палата содрогалась от пьяного пения. Наполовину поправившиеся, которым утром предстояло отбыть в свои части, праздновали вместе со своими тяжело раненными товарищами отъезд.
Весь верхний этаж бокового флигеля дрожал от топота и рева.
Кто знает, когда мы встретимся? И встретимся ли вообще? За ваше здоровье, люди! Наслаждайтесь войной, поскольку мир будет ужасен. Наплевать, все равно один конец! Ваше здоровье! Главное, потом дадут отпуск.
— Ну куда же подевался Руст? — выкрикнул толстяк зенитчик, у которого были ампутированы обе ноги.
— Дайте нам музыку! — сиплым голосом заорал Кунц. Голова у него была в бинтах, и он почти ничего не слышал, поэтому почти всегда кричал. Из бинтов выглядывали только его глаза, нос и рот.
— Давай сюда Руперта, пусть сыграет нам что-нибудь на своей бандуре! — потребовал Герберт, самый молодой из палаты, и махнул своим забинтованным обрубком руки, как бы приглашая отсутствующего к столу.
— Может быть, он по пути подцепил какую-нибудь крошку и теперь забавляется с ней?
— Ерунда! Он не такой!
Смех вспыхнул и погас, как огонь, которому не хватает кислорода. Так продолжалось всю ночь. Поначалу алкоголь помогал и немного бодрил, но к утру стал оказывать противоположное действие. Люди избегали смотреть друг другу в глаза, боясь обнаружить в них такое же скрытое недовольство, такую же безысходность.
Но вот началось всеобщее оживление: шутник Жорж давал сольный концерт. В нижней рубашке с длинными рукавами, подпоясанной красным шарфом, с брошкой из серебряной бумаги, он, виляя бедрами и мелко тряся плечами, пустился танцевать между шкафов, разделявших комнату на две части. В рубашку над шарфом он что-то положил, чтобы изобразить высокую женскую грудь. Вокруг своих взлохмаченных черных волос он повязал цветную ленту от рождественского подарка. Его напудренное тальком лицо с высоко нарисованными бровями и чересчур большим ртом не было бы столь эффектным, если бы приклеенные к подведенным глазам ресницы не придавали ему томное выражение.
Раненые катались со смеху. Жоржу было действительно весело. То, что он задумал и хотел осуществить в ближайшие дни, было достойно самого большого празднества.
— Сара! Настоящая Сара! — воскликнул Кюблер и забарабанил своими кулачищами по столу. — Ну спой же нам что-нибудь!
Платочек в клетку, который Жорж держал кончиками пальцев, описал круг и кокетливо взлетел вверх. Жорж влез на кровать, принял позу известной певицы и, упершись рукой в бедро, запел низким, хриплым голосом:
Это была сентиментальная песенка, хорошо известная всем.
«Да-да… Должно случиться какое-то чудо, — думал Кунц. — Иначе и быть не может. Она, Сара Линдер, конечно, знает об этом. А вот Жорж, этот трепач, которому нельзя верить ни капельки, ну ни черта не знает. Он в этом абсолютно не разбирается. Его дело машины и моторы. Но что происходит с Гербертом? Неужели ему не нравится эта шутка?»
Герберт, подперев голову здоровой рукой, уставился на пламя свечи. Никакое чудо не сделает калеку здоровым человеком.
— Ах, скорей бы вернуться к моей Ильзе! — простонал Кюблер, ставя свой стакан на место. Он не давал сбить себя с толку: пусть для других обещанный отпуск испорчен, для него — нет.
Жорж-Сара страстно повторил:
— …И тысячи сказок сбудутся вновь… — Однако сам он при этом подумал: «Блажен, кто верует».
В этот момент дверь широко распахнулась. От сквозняка свечи заколыхались, их свет заплясал на бутылках, стоящих на столе, в лужах вина, в неестественно блестящих глазах раненых, которые с чувством тревоги в раздражения обернулись к двери.
С бледным и искаженным лицом в дверях стоял унтер-офицер Руперт Руст.
— Гуляете? — спросил он каким-то чужим голосом.
Кюблер протянул ему стакан:
— Выпей! В такую холодину помогает.
Руст оглядел койки, посмотрел на Кунца, на зенитчика с ампутированными ногами, затем, расстегнув ворот рубашки, устало опустился на лавку. Потом он выпил, налил второй раз, третий.
— Подайте ему его скрипучий комод!
— Маэстро, — прощебетал Жорж-Сара, обращаясь к Русту, — аккомпанируйте мне в моем пении! Я буду петь, вы — танцевать! — Шепотом Жорж добавил: — Возьми себя в руки!
Руст беспощадно взглянул на товарищей. Пусть все, включая офицеров, считают Георга Брадемана
