Гилле.
Подобная перспектива нравилась Фехнеру все меньше и меньше. Было ли это недоверие, которое он чувствовал со стороны командования дивизии СС «Викинг», или виной тому были случаи, о которых ему доводилось слышать краем уха раньше, раздумывать об этом в суматохе ему также некогда. Однажды, поначалу еще неясно и слабо, в душе его зародились сомнения: неужели я непохож на других? Впервые это случилось на участке 72-й пехотной дивизии, когда он помешал расстрелу русских военнопленных. И хотя полковник Хон поддержал его тогда, остальные офицеры заметно отшатнулись от него.
Вечером обер-лейтенант Фехнер доложил командиру дивизии СС «Викинг» о готовности батареи к бою.
Группенфюрер СС Гилле стоял на дороге около своего автомобиля, мотор которого уже работал, и придерживал левой рукой дверцу.
— Все ясно, Фехнер, — произнес он с ироническим оттенком в голосе. Холодно блеснули стекла его очков.
Гилле понадобилось всего лишь несколько секунд, прежде чем он отдал приказ. Появление Фехнера подействовало на него, как короткое замыкание, и вызвало самые разнообразные мысли и воспоминания. В памяти генерала все как бы внезапно озарилось и приобрело ясные очертания: он вспомнил свою первую встречу с молодым командиром батареи неделю назад на переднем крае обороны, когда неожиданно решил добиться придания самоходно-артиллерийских установок его дивизии СС «Викинг»; телефонный разговор с генерал-лейтенантом Либом, похожий скорее на требование, чем на товарищескую просьбу, но зато с изрядной долей намеков на возможный выход из окружения, при котором уцелевшие танковые подразделения могли бы служить щитовым прикрытием для высшего командования; последовавшее затем, как и ожидалось, любезное согласие командира корпуса и, наконец, сознание того, что этот белокурый обер-лейтенант и есть сын командира полка 11-го армейского корпуса полковника Кристиана Фехнера, которого Гилле хорошо знал с прошлого года…
Последнее обстоятельство он воспринял с тайным ликованием. Взаимоотношения между офицерами дивизии СС «Викинг» и 11-го армейского корпуса были весьма напряженными с тех пор, как генерал Штеммерман принял на себя общее командование немецкими войсками в районе Корсуни. Гилле приходилось мириться с тем, что на всех оперативных совещаниях офицеры штаба отзывались о его стратегических и тактических планах не иначе, как о «гусарских вылазках», а приводимую им в грозном тоне ссылку на «высочайшие директивы» называли открытой попыткой шантажа и запугивания. Они даже открыто издевались над ним после того, как его план взорвать котел изнутри был отвергнут верховным главнокомандованием. Благоразумие и расчет, говорили они, вот что сейчас необходимо. Эти их слова Гилле воспринимал как государственную измену. Он посчитал счастливой случайностью, что полковник Фехнер в настоящее время находится в Берлине, где ему оперируют челюсть. Всех офицеров из окружения Штеммермана Гилле подозревал в старческом маразме, особенно полковника, с которым он два месяца назад имел неприятную стычку. Теперь Гилле намеревался использовать подчиненное положение молодого Фехнера для бесшумной переориентации взглядов штеммермановского друга. Этого случая он давно ждал. Сейчас этот случай представился, и Гилле в душе уже предвкушал свой триумф.
— Хорошо, садитесь в машину, — коротко приказал Гилле. — Все остальное расскажете по дороге.
Фехнер сначала не понял, что приказ относится именно к нему. На лице Гилле, искаженном отблеском направленного к земле карманного фонарика, появилось нечто такое, что всегда вызывало к нему отчуждение: это была смесь самодовольства с величественно-насмешливой презрительностью.
— В Гарбузино! — бросил Гилле, после того как в машину сел сначала адъютант, а затем Фехнер.
Фехпер подумал, что днем он уже слышал это название, но никак не мог вспомнить, в какой связи. Группенфюрер же, разумеется, не был обязан давать ему разъяснения. Тем не менее это обстоятельство и вопрос Гилле о готовности его батареи Фехнер воспринял как явное предостережение. С пристальным вниманием следил он за тем, как командир дивизии слушает его доклад.
Не успел он договорить до конца, как машина уже остановилась на окраине деревни Гарбузиио. Подбежавший эсэсовский офицер отдал Гилле рапорт и при этом указал на холм, находившийся поодаль.
Не говоря ни слова, Гилле пошел в том направлении. Движением руки он приказал обоим молодым офицерам следовать за ним.
Над Росью стелились клубы дыма. «Как надгробное покрывало», — подумал Фехнер, следуя за группенфюрером СС Гилле по глубокому снегу. Они двигались в направлении холма, который как бы испускал свет, освещенный снизу желтовато-красным пламенем. Территория вокруг него казалась призрачной, деревня Гарбузино по сравнению с этим сияющим холмом была похожа на вымершую.
Фехнером овладело недоброе предчувствие. Доносились обрывки команд и приглушенный шум голосов. Откуда-то слышалось пение. Песня была русская.
— И этот сброд еще смеет петь! — злобно процедил сквозь зубы Гилле и зашагал еще быстрее. Неожиданно он свернул с дороги и направился к грузовику, около которого несколько солдат разгребали что-то лопатами. — Унтер-офицер! — крикнул Гилле, заметив на погонах одного из солдат унтер-офицерские нашивки.
Унтер-офицер подбежал к нему, остановился в трех шагах, щелкнул каблуками и отдал честь.
— Что вы тут делаете со своими людьми?
— Унтер-офицер Руст и три человека команды! Находимся на расчистке картофельных буртов!
— Из какой части?
— Из лазарета в Корсуне.
— Кончайте быстрее и убирайтесь отсюда!
— Слушаюсь! — Руст взял под козырек и бросился к грузовику. Он сразу узнал командира дивизии СС «Викинг». Теперь он понял, зачем у холма развели костер. Руст решил игнорировать приказ Гилле, отослать своих людей обратно, а самому остаться и проследить, что будет происходить у подножия холма.
— Санитарные крысы, — недовольно проворчал Гилле. — Посреди ночи посылать людей за картошкой! Придет же такое в голову!
Неожиданно перед ними оказался овраг. Около его левого крутого берега горел большой костер, деливший овраг по длине пополам. Друг против друга стояли две группы людей: на одной стороне, в шеренгу, немецкие солдаты в касках и с автоматами — карательный взвод. По другую сторону костра — обнявшись кто под руки, кто за плечи — около двух десятков мужчин, женщин и детей. Они-то и пели.
Фехнеру показалось, что его сильно ударили.
— Ну, где же вы? — Гилле явно наслаждался смятением обер-лейтенанта. «Тряпка! — подумал он про себя. — Хочет быть непричастным, остаться этаким чистеньким солдатиком. Ну нет, дружочек, постой! Раз уж ты побывал здесь, то и вся штеммермановская шайка скоро окажется в моих руках».
Ветер от реки врывался в овраг, слизывал с огня клубы дыма и бросал их в лицо солдатам, группенфюреру, обер-лейтенанту. Он подхватывал жадные искры, швырял их на противоположный край оврага, доносил до деревенских жителей, согнанных смотреть на казнь, обрывки песни, которую пели обреченные.
К Гилле с рапортом подбежал грузный офицер. Почти не раскрывая своего широкого рта, Гилле выразил недовольство по поводу пения. Офицер отдал распоряжение, и солдаты ударами прикладов отделили матерей от детей, женщин — от мужчин. Дети громко закричали и заплакали. Одна из женщин — Фехнер с ужасом заметил, что она беременна, — упала. Двое мужчин подняли ее. Тут Фехнер понял всю чудовищность сцены, свидетелем которой он стал по приказу Гилле.
Расстрел местных жителей не был для него в новинку. Он и сам однажды командовал карательной командой, когда к стенке были поставлены четыре человека за торговлю собственностью вермахта; во Франции ему также пришлось привести в исполнение смертный приговор над одним дезертиром. Но при расстреле женщин и детей ему приходилось присутствовать впервые. Страх пронзил его сердце. Раиса!
Из деревни доносилась музыка.
Вот солдат ударил прикладом беременную, она пошатнулась. Пятеро осужденных стояли на краю
