оврага. Офицер подал команду…
Как только над оврагом прогремел первый залп, Фехнер невольно закрыл глаза. Он почувствовал себя на грани обморока, когда даже собственное дыхание вызывает отвращение. В мозгу его шевельнулось воспоминание. Это было воспоминание о самом ужасном дне его детства…
Утром отец посадил его перед собой в седло на их серую, в яблоках, кобылу, и они начти два часа разъезжали по полям. Вернувшись домой, маленький Фехнер радостно бросился на кухню, чтобы рассказать матери о своих впечатлениях, но на пороге застыл, словно пораженный громом. Мать стояла у кухонного стола с ножом в руках, а перед ней лежал голубь. Окровавленный и мертвый, его любимый голубь! Каждый день, и в это утро тоже, он кормил его, разговаривал с ним, ласкал его. Иногда даже, готовя уроки, мальчик вскакивал из-за стола и бежал к нему. И теперь мать зарезала птицу. О том, что произошло потом, ему рассказала Анна, их старая служанка: с плачем он схватил полено и ударил им свою мать…
Огонь потрескивал, музыка, доносившаяся из громкоговорителя, усиливалась. На край оврага вышла вторая группа, затем на ее месте оказалась третья, четвертая… Дым становился плотнее, казалось, он затягивал в свой коловорот все — и страх, и возмущение, и ненависть, в том числе и воспоминание обер- лейтенанта Фехнера о маленьком мальчике, который отомстил за убийство беззащитного существа.
Потом вывели последнюю группу, среди них двух женщин: одну с ребенком, а другую беременную.
Из Гарбузино ветер доносил мелодию вальса.
Деревенские жители, стоявшие на краю оврага, безмолвствовали.
— Всех русских следует беспощадно расстреливать, от стариков до младенцев! — произнес кто-то отрывистым голосом.
Фехнер проглотил комок. Неужели это сказал Гилле, немецкий генерал? Он посмотрел на группенфюрера, пытаясь увидеть его глаза сквозь направленные на него сверкающие стекла очков.
Гилле заметил бледность на лице обер-лейтенанта и подавил улыбку. Он достиг своей цели.
— Ну что, для вас, по-видимому, в новинку такая твердость? — спросил он небрежно.
На другом конце оврага, скрывшись за деревом, притаился унтер-офицер Руперт Руст. Он все видел.
Удобно откинувшись на сиденье, Гилле, как только машина тронулась, с аппетитом откусил кусок бутерброда.
— Эти русские в последнее время совершенно распоясались, — сказал он. — Опустошают наши продовольственные склады, нападают на подвижные составы, минируют дороги. В районе Таганчи от этих босяков просто спасу нет. А эти, — он указал большим пальцем позади себя, — находились на вокзале в Корсуне. Половина деревни оказывала им поддержку.
Фехнер с трудом заставил себя включиться в разговор и, стараясь не смотреть на чавкающего группенфюрера, подавлял подступающую к горлу тошноту. Когда же он осторожно заметил, что при теперешней ситуации вряд ли вообще возможно оттягивать войска с фронта для успешной борьбы с партизанами, Гилле поучительным тоном возразил:
— Фехнер, вы в своем уме? Взгляните на карту глазами стратега, и вы убедитесь, что русские находятся в такой же опасности, как и мы. Если не в большей! Дивизии, желающие воспрепятствовать нашему соединению с частями, действующими на главном фронте, имеют под собой весьма шаткую почву. Что нам мешает окружить их? Ну что?
Сдавленным голосом Фехнер подтвердил, что эта местность с ее многочисленными реками, ручьями, оврагами и населенными пунктами как нельзя лучше подходит как для обороны, так и для незаметного развертывания наступательных операций. Свои опасения, однако, он не высказал вслух.
Гилле тоже не говорил о том, что думал. Он далеко не так был уверен в своей правоте, как желал это показать другим. Кроме того, не в его принципах было открыто говорить о стратегических планах с подчиненными, о которых те, по его мнению, не имели ни малейшего понятия. Именно поэтому он и относился к обер-лейтенанту с особой сдержанностью. Конечно, он знал, что о наступлении против русских партизан уже нечего и думать, но сознательно старался распространять оптимистические версии, поскольку в них нуждались в войсках. В оптимизме нуждался и он сам: ведь никогда еще он не сидел в такой глубокой луже, как здесь, на берегах реки Рось.
Ему с дивизией и прежде не раз уже приходилось выпутываться из трудного положения. Правда, не всегда успешно, о чем свидетельствовали катастрофически высокие цифры потерь. Так было в первый год похода против России на Черноморском побережье, так было и позднее на Кавказе, у Моздока. А когда в конце 1942 года дивизия СС «Викинг» приняла участие в попытке пробиться к окруженной 6-й армии, ей под Котельниково был нанесен такой удар, что ее остатки вынуждены были откатиться к самому Донбассу.
— Есть хотите? — спросил вдруг Гилле и смерил Фехнера насмешливым взглядом.
Фехнер вежливо поблагодарил и подумал: «И как только этот человек может сейчас есть?»
Гилле невозмутимо заметил, что и Фехнеру явно не мешало бы подкрепиться.
— Сегодня был довольно суматошный день. — Не обращая внимания на молчание обер-лейтенанта, он снисходительно продолжал: — А знаете, обер-лейтенант, до меня тут дошли кое-какие слухи. Я имею в виду бунт русских и то, что вы помешали, когда надо было всех их расстрелять. Как это, собственно говоря, произошло?
Фехнер обрисовал случившееся настолько кратко и по-деловому, насколько это было возможно в его теперешнем состоянии. Он понимал, что от его ответа сейчас зависит многое, но все же не смог удержаться, и в голосе его снова послышались нотки возмущения.
— Стало быть, вы сознательно вступились за жизнь чуть ли не сотни большевиков? — намеренно простодушно произнес Гилле.
— Это были беззащитные пленные, — невольно резко возразил Фехнер. — Правила ведения войны, офицерская честь…
— Целиком и полностью понимаю вас, — притворно заметил Гилле и втайне улыбнулся: молодой обер-лейтенант так легко дает вывести себя из равновесия. — Я ценю таких офицеров, как вы и ваш отец. Главное — знать, чем ты обязан рейху.
«Правила ведения войны, офицерская честь!» — с презрением думал Гилле. Эти понятия из обветшалого прусского обихода он начисто отбросил в самом начале своей военной карьеры, еще во время службы в добровольческом корпусе. Тот, кто хочет победить в этой войне, должен уметь реагировать с холодным расчетом и молниеносно, независимо от каких бы то ни было чувств. А Гилле хотел победить. «Я всегда выходил из затруднительных положений, выберусь и из этой мышеловки». Он подбадривал себя, лихорадочно отыскивая лазейку, через которую мог бы вывести из окружения свою дивизию и офицерскую элиту из штаба группы армий. В этом стремлении он натолкнулся на активное сопротивление генерала Штеммермана. «В этой генеральской башке творится черт знает что! Генерал, от которого за десять километров против ветра попахивает потсдамским теоретическим духом, по-видимому, лелеет мысль о том, чтобы сложить оружие перед русскими. По всей вероятности, в этом его поддерживают такие полковники, как Фуке и Фехнер».
Гилле был доволен. Теперь командиру полка полковнику Фехнеру, сын которого был замешан в карательной операции под деревней Гарбузино, придется серьезно задуматься над тем, к чему он склонял генерала Штеммермана. Пусть трепещет за жизнь своего сына, если тот попадет в руки русских. Но за этим шагом необходимо подготовить следующий — прорыв из окружения.
Как только Гилле вернулся на свой дивизионный командный пункт, ему передали радиограмму. В ней говорилось, что в связи с большими потерями все находящиеся в резерве части и штабы должны немедленно откомандировать своих незанятых офицеров и рядовых на передовую.
Торстен Фехнер, облегченно вздохнув, подумал: «Моя-то батарея к бою готова. Теперь, хочет того Гилле или нет, ему придется послать меня на передовую!» И хотя Фехнеру не хватало опыта в интригах, столь обычных для руководящих кругов рейха, чтобы разгадать планы Гилле, он понял, что против него Гилле что-то замышляет. Разумеется, группенфюрер взял его с собой в Гарбузино не просто из прихоти. По-видимому, он хотел испытать его и дать ему почувствовать свою власть, власть эсэсовского командира над армейским офицером.
