было бесполезно. – И уберите, пожалуйста, собаку.
Пройдя по заасфальтированной дорожке (а по сторонам, в темноте, что-то раскачивалось и благоухало, сладко и тревожно), они оказались сначала на застекленной веранд очке, а потом в крошечной низкой комнатушке.
На разобранной, мятой и грязной постели сидел Андрей. И лицо у него было плохое, и глаза нехорошие. Взглянув на него, Анна Эразмовна испытала почему-то не жалость, а страх. Да, пожалеть вчера Верочку было гораздо легче.
– Здравствуй, Андрюша, – как можно ласковее произнесла она, но в ответ получила такой взгляд, что прикусила язык.
– Олег, – сказала она, повернувшись к отцу, – Андрюша должен вернуться домой, Елизавета Степановна страшно переживает, ей и так тяжело…
– А пошла она на… – отозвался вдруг Андрей.
– Ты чего выражаешься? – вмешался Леонид Владимирович.
– Не трогайте моего сына, – вдруг тонким голосом закричал Олег. – Вы зачем пришли, мораль читать?
Муж хотел что-то ответить, но Анна Эразмовна тронула его за руку. С нее слетела вся ее уверенность:
– Ладно, Леня, не надо. Олег, я вам очень сочувствую, очень, но вы же взрослый человек, вы должны понимать – ребенку здесь не место. И потом, – она заставила себя подойти к кровати и сесть рядом с Андреем, – Верочке без тебя очень плохо. Разве ты не хочешь помочь сестре?
Этот идиотский вопрос остался без ответа, и супруги, пробормотав «Спокойной ночи», вышли в темноту.
– Ну что, получила, благодетельница? -спросил муженек, когда они сели в машину. Тошно было на душе, но на своего благоверного Анна Эразмовна не обиделась. Она его очень хорошо знала и понимала, что ему жаль Андрея, жаль Олега и за нее, любимую, обидно.
Домой ехали молча.
Глава пятая, похоронно-кладбищенская
Любу хоронили девятнадцатого мая. Этот день Анна Эразмовна любила с детства. Аня была замечательной, активной пионеркой. Ее приняли в пионеры во втором классе, одну из первых, еще зимой, и она до весны ходила в распахнутом пальтишке, чтобы все видели ее красный галстук. Любимым Аниным писателем был Аркадий Гайдар, а еще она прочла все книги про пионеров-героев: и про Володю Дубинина, и про Леню Голикова, и про пионерку Лару. Это сейчас она стала старая, чувствительная и сентиментальная, а тогда считала, что плакать стыдно, и не плакала никогда, ни над книгой, ни в кино.
И сейчас, увидев Любу в гробу, она не заплакала. Она так злилась, что было не до слез. Пришла почти вся библиотека, а вот начальства не было. Начальство Любу не любило. Да и за что было ее любить? Молодая, красивая, независимая, жопу не лизала, к тому же на всех библиотечных вечерах дивно пела романсы, аккомпанируя себе на гитаре и вызывая бурный восторг коллег. Эти вечера, а точнее утренники, к Новому году, к 1 и 9 Мая, а также к Октябрьским организовывала Анна Эразмовна, много лет подряд возглавлявшая в профкоме культмансовый сектор. На этой почве они с Любой и нашли общий язык. В отличие от большинства других сотрудников, Люба никогда не ломалась, на коленях перед ней валяться не надо было, она соглашалась охотно и пела с радостью.
«Ладно, ладно, – думала Анна Эразмовна, -дождетесь вы теперь, сколько можно комедию ломать, что я, шут гороховый?». И над Любиным гробом она поклялась, что из профкома выйдет и больше никогда и ни за что… Заглядывая в будущее, скажем, что из профкома она таки да вышла, а вот дурью маяться не перестала. Характер человека – это его судьба.
Да и сейчас, в глубине души она знала, что перестать быть шутом гороховым практически невозможно.
Гроб стоял во дворе. Вокруг кучковались соседи и сотрудники и тихонько перешептывались. Люба выглядела ужасно. Конечно, такая мысль могла прийти в голову только женщинам. Недаром они почти никогда не вешаются, чаще травятся газом, чтоб и в гробу выглядеть красивой. Особенно дико смотрелись накрашенные помадой губы на обескровленном лице. В руках горела свечка, а голову прикрывал
платок.
Люба по восточному гороскопу была Обезьяной, обожала свои волосы и всячески их холила и лелеяла. За несколько дней до убийства Анна Эразмовна встретила ее во дворе библиотеки и с удивлением увидела, что она постриглась.
– Любця, ты зачем волосы срезала? -воскликнула Анна Эразмовна.
– Ничего, отрастут, – засмеялась в ответ Люба. Не отросли.
Елизавета Степановна сидела возле гроба и то рыдала, то замолкала, гладила Любу по щекам и надрывно вскрикивала: «Доченька моя!». Ближе к ногам стоял Олег и неотрывно смотрел на мертвое лицо. Верочка прижалась к нему и на маму совсем не смотрела. Ей было страшно.
«Где же Андрей?» – подумала Анна Эразмовна, не веря, что он мог не прийти. Она стала смотреть по сторонам, почему-то стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Впрочем, почти все смотрели в землю. Вдруг она увидела Бебу Иосифовну, которая медленно, опираясь на палочку, пробиралась к Елизавете Степановне. Сердиться было глупо, разве мама могла не поддержать подругу? Замечательная была у Анны Эразмовны мама.
Конечно же, Андрей был здесь. Просто он стоял по эту же сторону гроба, спиной к ней, лица не было видно, и слава Богу.
О Боге подумалось не напрасно: Любу начали отпевать. Молодой красивый священник с холеной черной бородой, чем-то похожий на Георгия, махал кадилом, большой крест подрагивал на вполне обозначившемся животике. Анна Эразмовна уставилась на этот крест и вдруг поняла, что с мозгами у нее напряженка. «О каком это крестике на цепочке распиналась Клара Марковна? Не было у Любы крестика», -сообразила она. Она прекрасно знала, что именно висело у Любы на цепочке. Это была крошечная золотая обезьянка с рубиновыми глазками, ну, очень красивая вещица, Анна Эразмовна даже в руках ее держала. Кулончик еще до свадьбы подарил Олег, Люба считала его своим талисманом А вот был ли он на Любе во время их последней встречи, Анна Эразмовна вспомнить не могла. Что было на Любе сейчас, проверить было невозможно, да и не стала бы она этого делать даже под дулом пистолета.
Отпевание закончилось, народ зашевелился, стал разбирать венки, несколько друзей Олега ухватились за покрашенный белой краской крест.
Увидев этот крест, Анна Эразмовна опять затрусилась от злости. Да, вчера ей крупно не повезло. Часа в три Лариса Васильевна была послана «решать вопросы» в коридоры власти, то ли в райисполком, то ли в горисполком. Ровно в половине пятого всех завотделами вызвали на совещание. Это мода у них в библиотеке была такая: проводить совещания либо в обеденный перерыв, либо за полчаса (а то и за пятнадцать минут) до окончания рабочего дня. Пришлось идти Анне Эразмовне. Чтобы не портить себе нервы, она постаралась отключиться от происходящего. Она и так наизусть знала, кто как себя будет вести. В основном, народ безмолвствовал. Самые рьяные ловили слова начальства, чтобы не ошибиться, высказывая свое мнение. Начальство изображало отца родного, строгого, но справедливого, лучшего друга физкультурников и библиотекарей.
– Что это вы улыбаетесь, Анна Эразмовна? Я говорю что-то смешное?
Вопрос застал ее врасплох, она утратила бдительность и посмотрела руководству в лицо. Ах, не надо было, не надо было этого делать! То, чего ей удалось избежать во сне, случилось наяву. Так вот чьи это были глаза! Анну Эразмовну передернуло, но она не испугалась, ну уж нет, фиг вам! Начальства opia не боялась давно. «Хватит, отбоялись», – решительно заявляла она и, как всегда, принимала желаемое за действительное. Народ молчал, терпел, размазывания по стенке очередной жертвы происходили регулярно, и все боялись, боялись, боялись… Ничего удивительного в этом не было: на улице можно было оказаться в два счета, да и страх этот имел глубокие исторические корни, он просто пропитал стены библиотеки. В 30-е годы были репрессированы семь директоров, а сотрудники, не переставая, чистили каталоги и картотеки, изымая бесчисленных врагов народа, и стоял над библиотечной трубой густой черный дым от сжигаемых карточек.
Но к чему бы приснились ей эти дивные глазки? Неужели это был какой-то намек, какая-то подсказка
