вдоль моей спины куда-то к почкам. Моя рубашка, которая была влажной, когда я взлетал, теперь походила на ледяной пакет на пояснице. Я опустил закатанные рукава рубашки и развернул у себя на коленях карту. Еще сотня километров до побережья Сардинии, прикинул я, и затем еще сорок до передовой взлетно- посадочной площадки 3-й группы. Уббен не знал, что я лечу, так что это должен был быть один из тех внезапных визитов, которые входили в обязанности любого командира.
В прошлом такие дни посещений высокопоставленных лиц приносили много волнений, а иногда много шума, но мы давно отказались от подобных вещей. После нашего неудачного массированного вылета 25 июня Уббен вместе со своей группой вернулся на Сардинию, потому что порты Кальяри и Ольбия были излюбленными целями четырехмоторных бомбардировщиков, а также потому, что нельзя было исключать возможности высадки десанта на Сардинии.
Теперь, в момент перелома в ходе сражения, он на следующий день должен был перелететь в Джербини, чтобы помочь прикрыть Мессинский пролив. По общему мнению, это было похоже на то, что надо ограбить Петера, чтобы заплатить Паулю, и нам все равно придется расплатиться за то, что мы оставляем Сардинию без защиты, хотя было невероятно, что союзники смогут начать два больших десанта почти одновременно. Но мы ожидали невозможного от наших наземных служб. В Джербини по суше могли быть направлены только отдельные механики моей эскадры, так как в отсутствии транспортных самолетов было нецелесообразно отправлять в дорогу, которая занимала несколько дней, больше технического персонала, чем самый необходимый минимум. Его надо было беречь. В Джербини о наших самолетах в дополнение к своим собственным должна была заботиться 53-я истребительная эскадра. В Трапани должно было оставаться достаточное число наземных экипажей обслуживания и рабочих мастерских, чтобы дозаправлять, перевооружать и обслуживать наши машины после возвращения. И наконец, мы все еще должны были держать часть людей на передовой взлетно-посадочной площадке, чтобы мы могли, по крайней мере, садиться там, дозаправляться и снова взлетать. Мы просто не имели рациональной наземной организации для этого вида войны, но думать об этом теперь было бесполезно.
Мой подвесной бак опустел. Я нажал кнопку зажигания, чтобы проверить магнето, и увидел, что обороты двигателя не изменились. Каждый раз, когда я делал вдох, два бледно-желтых диска в верхней части кислородного аппарата смыкались и размыкались, словно губы, показывая, что кислород поступал в мою маску. Я чувствовал невыразимую усталость. Чтобы отогнать подступавший сон, я начал вращать головой и поводить плечами настолько энергично, насколько позволяло натяжение привязных ремней. Одновременно я начал громко вслух говорить:
– Господа, я прибыл сюда, чтобы информировать вас о сложившейся ситуации. Я говорил с генералом, и он полностью на нашей стороне. Он собирается поговорить с рейхсмаршалом, как только вернется в Берлин…
Какая ерунда! Словно для нас имело значение, что рейхсмаршал или еще кто-либо мог или не мог думать о нас. Почему бы им не оставить нас выполнять наш проклятый долг в этом гробу, пока на острове не будет убит последний пилот и последний самолет не станет грудой обломков? Если именно этого требовало Верховное командование, все здорово и хорошо. Но они могли бы, по крайней мере, при этом перестать надоедать нам!
После прибытия я, конечно, не был готов сказать что-то подобное пилотам, хотя, вероятно, именно этого они ждали от меня. Это были просто слова человека, говорящего наедине с самим собой, когда его одинокий самолет был на высоте 6000 метров над Средиземноморьем.
Я был поражен пустотой моря. Нигде в поле зрения не было ни одного судна. Эти воды уже давно контролировали союзники, итальянцы отваживались покидать свои гавани только ночью.
Далеко впереди из темно-синей воды тонкой-тонкой линией поднялось побережье Сардинии. Теперь я мог начать снижаться.
Когда 30 минут спустя я приближался к посадочному сигнальному полотнищу, было видно, как мерцал воздух над пологими холмами и покрывающими их редкими деревьями. Характер ландшафта Сардинии весьма отличался от ландшафта Сицилии; он был более мягким, более гладким и своей монотонностью несколько напоминал степь. Высокая трава была выжженной и желтой, влажный воздух струился под безжалостным, жгучим солнцем. В тени приземистых пробковых дубов стояли большие, песочного цвета палатки. Для каждого привыкшего, как я, лишь к разбитым аэродромам, разрушенным домам и самолетам это была мирная картина.
Под аккомпанемент нескольких выхлопов винт остановился, и ожидавший механик поднялся на крыло, чтобы помочь мне снять снаряжение и выбраться из кабины. Гауптман Уббен стоял поблизости и, когда я спрыгнул на землю, доложил:
– 3-я группа в боеготовом состоянии… Семнадцать самолетов пригодны для вылетов! – Затем менее официальным тоном добавил: – Сегодня начал дуть сирокко[97]; это – более тридцати восьми в тени…
Горячий ветер пустыни дул над равниной. Небо стало желтым, и отбрасываемые деревьями тени стали рассеянными. Это было то, чего я не заметил, когда подлетал.
– Я лучше поговорил бы с пилотами, – сказал я.
– Очень хорошо, господин майор. Может быть, вам лучше перейти в командный пункт под деревьями? Там немного прохладнее. Тем временем я вызову летчиков.
В палатке мне дали стакан чаю с лимоном; он был тепловатым, крепким и без сахара – в течение последних недель мы находили этот напиток приятным. Вскоре полукругом около меня сидели пилоты, врач группы и офицер по техническому обеспечению. Горячий ветер раздувал желтый тент, натянутый между дубами. От солнечного света брезент сиял желтовато-коричневым заревом, и этот цвет отражался на лицах.
Без прикрас я сообщил им о ситуации на Сицилии. Сказал, что союзники атакуют наши аэродромы днем и ночью и что, следовательно, нам необходимо быть постоянно начеку, если мы не хотим быть уничтоженными на земле. Я подробно объяснил им намерения генерала и возможности, которые должны были предоставить гибкое использование аэродромов и передовых взлетно-посадочных площадок и концентрация наших сил, насколько массированный сбор самолетов на одном аэродроме был допустимым. Было мало надежды, продолжил я, что мы произведем сильное впечатление на тяжелые бомбардировщики с нашими немногими машинами, с тех пор как появились «Крепости», а их явный численный перевес означал, что любой воздушный бой теперь был большим сражением. Однако мы могли по-прежнему заставлять противника отвлекать часть сил на то, чтобы сковывать нас, и это могло помочь в обороне острова.
Они слушали спокойно, не задавая вопросов. Ровно 30 пилотов – офицеров и унтер-офицеров – сидели передо мной и смотрели на меня, ожидая откровенного разговора.
Большинство из них я знал по именам. Тремя месяцами прежде я стоял перед ними в Северной Африке и обсуждал перспективы сражения. Я не знал, что сказать им тогда, и не пытался вселять напрасные надежды. Каждый командир, достойный этого звания, больше не делал этого после всех этих лет войны. Мы оставляли такие заявления Верховному командованию, чья единственная мудрость состояла в губительном использовании и чрезмерных требованиях. Как и в предыдущем случае, я не дал им никакой надежды на то, что положение сколько-нибудь улучшится. Признанные ветераны среди них, так же как и я, понимали неизбежность поражения.
Однако сейчас было несколько молодых лиц, плохо знакомых мне. Должен ли я что-то сказать этим новичкам? Возможно, ободрить их? К этому времени большинство из них, должно быть, поняли, почему были направлены сюда из своих истребительных авиашкол. Но действительно существенный урок, а именно – умение оставаться в живых, не будучи обвиненными в чрезмерной осторожности, мог быть получен только от ветеранов в ходе ежедневных вылетов.
Было мало толку в разговоре о трудностях на других фронтах, поскольку это так или иначе всегда имело место. Разглагольствовать перед этими людьми, произнося сентиментальные и звучные фразы, было не лучше, чем лгать им. Они знали, что нужно делать на следующий день, и день спустя, и в день после этого, и все, что они хотели услышать, – имеют ли они еще шансы, или к ним будут предъявлены бесчеловечные требования. Сверх того, они были настроены скептически и по их выражениям их лиц было видно, что они взвешивали и оценивали мои слова. Они попросили рассказать, какова ситуация в действительности, имело ли сражение хоть какие-то перспективы на успех, и, даже если таких перспектив не было и все
