что моя колымага совсем развалилась, и прислали денег на новую машину. Очень меня их забота растрогала. Я рассказывал об этом знакомым – одни радовались вместе со мной, другие скучнели: «А мой, сукин сын, и цента на лекарства не вышлет. Мало его лупили в детстве…»
Ириша лихо вырулила на шоссе, в направлении указателя «Монтерей». Машину она вела уверенно и грациозно, я был доволен, но вида не показывал, с робостью поглядывая на многоцветное освещение панели, благо уже смеркалось…
– Начну с анекдота, – произнес я. – На Брайтоне вывесили объявление: «Лечу от всех болезней!» Подходит эмигрант и бормочет: «Лети, лети. От всех не улетишь…» Теперь твоя очередь.
Ириша оценила мой анекдот и «выставила встречный»:
– Приходит читатель в библиотеку. «Скажите, – спрашивает он библиотекаря, – у вас есть литература о жизни самоубийц?» – «Есть, – отвечает библиотекарь. – На второй полке, справа». Читатель отошел, но вскоре вернулся с жалобой: дескать, полка пуста. «Так ведь не сдают!» – ответил библиотекарь…
Сумерки густели, фары встречных автомобилей на параллельном шоссе наливались светом. Упругий океанский ветерок влажно обдувал лицо. Голова полнилась блаженной ленью. Я представлял себе встречу в Салиносе более эмоциональной, а встретились, точно вчера расстались. Впрочем, мы не виделись всего лишь месяц – с тех пор, как собрались всей семьей в Нью-Йорке, по случаю моего приезда…
– Как дела, доченька? – Я прислушался к этому теплому слову, которое с годами звучит все более странновато.
– Обычно. – Ириша не сводила с дороги глаз. – Андрюша улетел в Бразилию, на конгресс. Я осталась – пока работы много. Но из-за чеченских событий наверняка поубавится – люди опасаются иметь дела с Россией…
Обменялись еще несколькими фразами, в основном о состоянии здоровья Лены. Мать была для Ириши не просто матерью, а ближайшей подругой. Чего не скажешь обо мне. В отрочестве дети, особенно девочки, не очень жалуют отцов, впрочем, возможно это был лишь мой незавидный опыт. Нередко раздражительность, которую я замечал в поведении дочери, граничила с враждебностью. По себе помню: насколько мне была близка мать, настолько отдален отец. Детская беззащитность больше нуждается в мягком материнском внимании, чем в отцовской сдержанности. Мой отец не был добытчиком, он всегда зарабатывал крохи, так что все материальные тяготы ложились на плечи мамы. По моей детской самонадеянности и глупости, это вызывало во мне чувство какого-то снисхождения к отцу и даже некоторого перед ним превосходства. Мне казалось, что жизнь гораздо проще, чем видится отцу, человеку щепетильному и болезненно честному.
Я же с детства тяготел ко всяким авантюрам. В другой, взрослой жизни мне всегда удавалось как-то «заработать». И своим трудом в геофизической экспедиции, и трудом на заводе, и «халтурой» – ремонтом приборов по «левым» договорам с геофизическими партиями, и главной моей страстью – литературой… Поэтому отношение к себе со стороны дочери я считал несправедливым. Я не видел в ней маленькой женщины, которой нужен пример совсем иной природы. Не рутинные отношения отца и ребенка, что она наблюдала во многих семьях, – ей, совершенно подсознательно, хотелось иметь «своего папу». Любовь, основанная на жалости, была не ее любовью: в этом наше с ней различие – ее любовь была строже, придирчивее, она хотела гордиться своей любовью. Ее любовь была следствием характера, в котором нежность и женственность перемежались с жесткостью, упрямством, порой вдруг с детским кокетством, граничащим с жеманством, непонятно вдруг возникающим, словно чертополох из-под асфальта…
Но шли годы, она взрослела, набиралась опыта. А потом, когда я не только морально поддержал решение дочери эмигрировать, но и всецело помогал ей в этом, исходя из того соображения, что взрослые, родные мне люди приняли решение и противление этому решению есть не что иное, как предательство, – тогда дочь ответила мне любовью в ее собственном понимании: она гордилась поведением своего отца. И я был счастлив…
Я доподлинно знал: долгие паузы, которые нередко прерывали наш разговор на вечернем фривее № 101 по пути в Монтерей, не признак недомолвок, а отдых близких душ – такое молчание выразительнее многих слов…
– Мама по телефону сказала мне, как ты угощал ее вполне съедобными блинчиками своего изготовления, – произнесла Ириша.
– Холостяцкая жизнь в Петербурге подкинула мне новую профессию, – ответил я. – Могу приготовить борщ, еще кое-что… Кстати, анекдот. Закоренелого холостяка уговаривают жениться: «Женись! Придет час – тебе и стакан воды некому будет подать!» Женился. Пришел его час. Лежит в окружении заплаканной жены и детей и думает: «А пить-то и не хочется!»
Мы въехали в Монтерей, в городок, столь ярко описанный Джоном Стейнбеком…
В квартире все выглядело, как прежде, лишь дерево в кадке посреди гостиной поднялось выше, под самый потолок. И не слышно было голосов мальчиков – Максима и Даника, сегодня они живут в «американской стране», у своей матери – судя по всему, женщины славной и разумной. А жаль, мне так нравилось общение с мальчуганами. В их комнате тоже все по-старому, не считая последних томов «Детской энциклопедии», привезенной Андреем из Петербурга, и фотографий, на которых мальчики запечатлены в горах зимнего штата Орегон с Иришей и Андреем.
Из глубины квартиры доносилось бряцание посуды, рокот воды, хлопки дверцы холодильника – Ириша сооружала ужин.
Балконная дверь была приоткрыта. Я постоял у проема, вдыхая свежий и резкий океанский воздух. Не впервые я в этом городке, и все равно каждый раз на душу нисходит покой и умиротворение…
Монтерей можно сравнить с Кисловодском, если поместить Кисловодск на берег тихоокеанского залива. Да в придачу подвести дикий грибной бор, который начинался почти у порога дома, в котором жили Ириша и Андрей. Грибы – классические грибы, на толстой ножке – привели бы в трепет любого питерского грибника, но тут живут американцы, которых грибы не волнуют: зачем ходить в лес, когда любые грибы можно купить в магазине!
Если спускаться вниз с холма, от дома моих ребят, по тишайшей улице Хофман, то вскоре можно будет выйти на Оушен-авеню, что подобно бордюру повторяет изгиб береговой линии. Мне нравилось гулять по этому Океанскому проспекту. Почему-то он всегда малолюден. Понятное дело, монтерейцы пресытились близостью океана, а мне… Часами я мог сидеть на старой изогнутой скамье и глядеть на лежбище морских котиков, чьи туши, с раскинутыми ластами, по-хозяйски покрывали скальные камни. Они были так близко, что я мог разглядеть их черные цыганские глаза и серебристые спицы усов у лакированного носа с глубокими дырочками ноздрей. Светлобокие крупные чайки парили вблизи берега. Улавливая потоки воздуха, чайки висели на распластанных крыльях, хищно склонив черную голову с длинным изогнутым клювом. Чайки не боялись котиков, они бродили у самого носа океанских зверюг. Помнится, одна чайка,
