Что-то ей мешало дать понять этому северному медведю, что она сдерживает себя…
Чемоданова усмехнулась. С собой-то к чему лукавить?! Почему она решила, что Янссон тянулся к ней? Может быть, совсем наоборот! Возможно, его останавливало совсем другое?
Чемоданова вытащила из тумбочки зеркало, поднесла к лицу и принялась придирчиво себя осматривать. Что-то тронула на лбу, коснулась согнутым пальцем ресниц, отметила едва заметные круги под глазами, вытянула губы, оглядела ровные чистые зубы, высунула остренький кончик языка.
И тут увидела, как дверь за ее спиной приоткрылась и в проеме показалась простоволосая бабуля с платком на плечах…
— Дарья Никитична?! — Чемоданова тут же признала свою клиентку. — Как вы сюда залетели? — она оставила зеркало и обернулась.
— Я, Васильевна, я, — беспрестанно кивая, Дарья Никитична втянула себя в отдел. — Жду, понимаешь… А милиция и говорит: «Ступай, погляди, может, что случилось? Может, и ждать ни к чему».
— Мы договорились на три часа? — удивилась Чемоданова.
— Не. На одиннадцать.
— Вот еще… У меня записано. На календаре, — Чемоданова перекинула листок календаря и смутилась. — Верно. Одиннадцать… Ох, извините, Дарья Никитична. Виновата я.
— Бывает, — снисходительно поддержала старая. — Чуть не заблудилась я тут. Хорошо, один… — бабка прикусила язык, вспомнила совет Хомякова.
Но Чемоданова, винясь, пропустила мимо ушей. К тому же зазвонил телефон.
Чемоданова сделала бабке знак присесть где-нибудь, поднесла трубку к уху.
— Хорошо, сейчас приду, — выслушав, ответила она и вернула трубку на рычаг. — Посидите, Дарья Никитична, я скоро. Начальство требует.
— Начальство, это важно, — угодливо ответила Дарья Никитична и принялась высвобождать от папок местечко на пыльном диване. Села, покорно сложив руки на груди.
Начальство, насупившись, взглянуло исподлобья на вошедшую и вновь уткнулось в бумагу, что лежала на столе.
— Ну? — Чемоданова села на табурет, подвернув под себя согнутую ногу.
— Сядь как человек, на нервы действует, — бросила Шереметьева.
Чемоданова нехотя выпростала ногу и села как человек, уложив локти на стол и подперев ладонями подбородок.
— Ну? — повторила она.
Шереметьева взяла лист, положила перед Чемодановой и умолкла в ожидании.
То была докладная от читального зала. И уведомляла о том, что читатель Михеев, профессор из Куйбышева, получил документы Горного совета по неоформленной заявке. Что являло собой или халатность сотрудников отдела хранения, или самоуправство.
— Что случилось? — спросила Чемоданова. — Что там с документами этими стряслось?
— Я не разрешила выдавать, — нервно проговорила Шереметьева. — Во-первых, не по теме. Во- вторых, документы готовят к фотокопировке… Софочкина орава все более наглеет. Они вообще с нами перестали считаться.
— Ну, что касается копирования, то это как раз Софочкина забота, отдела хранения. При чем тут мы? — возразила Чемоданова. Ее начинала злить Шереметьева. Но лучше сдержаться. Как ей надоело сдерживаться перед этой самовлюбленной деревенской красавицей с такой звучной фамилией. — А кто выдал документ?
— Подпись Женьки Колесникова. Это специально, специально, — Шереметьева едва сдерживала слезы.
Чемоданова с удивлением вскинула глаза. Что с ней? Так расстраиваться из-за чепухи? Ну, так выдал Колесников этот несчастный документ, недоглядел. Или думал о другом, сейчас у него забот хватает… Тут она вспомнила о просьбе Колесникова разузнать у Янссона о каком-то человеке, захороненном в Александро-Невской лавре. Она не выполнила просьбу. А ведь помнила, даже вертелось на языке, потом запамятовала — пошли иные разговоры, личные, сторонние. И сейчас, мысленно винясь перед Колесниковым, Чемоданова испытывала на него досаду за ситуацию, в которой она оказалась.
— Мало ли что может выкинуть этот малахольный! — воскликнула Чемоданова, скорее себе, чем Шереметьевой. — И с письмом этим, в управление. Чистый малахольный. Как ты узнала о документе?
— Как-как… Тот профессор из Куйбышева все нервы вымотал. Пообещал жаловаться директору. А назавтра приходит тихий, умиротворенный. Берет из ячейки заказы, отправляется в зал, работает. Девочки заинтересовались такой переменой. А когда тот вернул документы, просмотрели внимательно заявку… Я так это не оставлю.
— Есть возможность бросить камешек в Софочку? — не удержалась Чемоданова.
— А ты думала! Она всюду нас поносит, а мы молчи? — взвилась Шереметьева. — Тоже мне, хозяйка архива. И все ее боятся, уму непостижимо, — накачивала себя Шереметьева. — Нашла себе прикрытие и распоясалась.
— Прикрытие? — Чемоданова прекрасно знала, кого имеет в виду Шереметьева.
— Гальперин! Твой любимый Илья Борисович… Он за Софочку костьми ляжет… Слушай?! — осененно воскликнула Шереметьева. — А может, у них между собой… а?
— У кого? У Софочки с Гальпериным? Ты в своем уме?!
— А что? Не смотри, что у Гальперина одышка. Такой, знаешь… как паровоз. Живет же у него та аспирантка? Что в дочки ему годится.
Чемоданова натянуто улыбнулась. Злые липкие слова Шереметьевой ее обескуражили, она знала свою начальницу разной, но такой видела нечасто. Шереметьева сидела с красным лицом, голос звучал резко, категорично. А ведь не прошло и нескольких минут, как он звучал со слезой. Казалось, вот-вот она сорвется на истерический вопль. Обычно аккуратные крашеные волосы сбились, пудра на лице скаталась струпьями…
— Настя… где твоя брошь? — проговорила Чемоданова.
Шереметьева опустила глаза на грудь. Голубое платье, обычно украшенное янтарной крупной брошью, выглядело сиротливо.
— Не знаю, — шелестяще проговорила Шереметьева. — Может, потеряла. Или забыла.
— Ты? Забыла брошь?… Что случилось, Настя?
Шереметьева молчала. Скулы твердо обозначились, делая ее самоуверенное лицо каким-то бесполым — то ли женским, то ли мужским.
— Ну? — подталкивала Чемоданова.
— Нина… Виктора в Афганистан отправляют. Завтра. Он не вернется, Нина. Оттуда не возвращаются.
— Вот еще, — растерялась Чемоданова. Как-то меньше всего она ожидала подобное. Но почему? Ее Виктор, кадровый военный, майор танковых войск, человек подчиненный… Чемоданова внезапно представила их квартиру в Школьном переулке. Напасть какая-то, почему именно квартиру? Две комнаты, стесненные полированной мебелью, люстра под хрусталь, ковры, посуда. За стеклами шкафов чашки, фужеры, стопки, стаканы… И всего этого много, и все это чистое, сверкающее, нетронутое. А над всем этим постоянный, неукротимый запах — то котлет, то щей.
— Ладно тебе, Настя… Ну, пробудет там, в Афганистане, воротится, — Чемоданова пыталась отогнать наваждение.
— Возвращаются… В цинковых ящиках возвращаются, — яростно обернулась Шереметьева. — Близким даже поцеловать на прощанье не позволяют. Соседи мои — единственного сына… Так под крышку и не взглянули. Точно государственного преступника погребли. И подписку дали, что помалкивать будут. А?! Отец с матерью за день седыми стали. И у меня взяли слово, что я никому не буду болтать, настолько их застращали. Ну? Это война? А в Египте? Сколько наших ребят головы сложили, а мы все — советники да советники… «Это, дескать, египтяне гибнут, а наши советники все в укрытиях сидят, кофе пьют, не беспокойтесь». А когда те с Израилем начали заигрывать, так сразу всех советников под зад коленом, а
