мятую бумагу и положил на край директорского стола.
— Спасибо, Захар Савельевич… Но я слишком хорошо изучил отрезочек истории, что нам достался.
Глава третья
1
Стрелки часов на здании главпочты подкрадывались к одиннадцати, когда Нина Чемоданова вышла из автобуса. Опаздывать Чемоданова не любила и была очень довольна, что пришла вовремя, что ленивый субботний транспорт ее не подвел… Только сейчас она могла признаться себе в том, что все последнее время жила предвосхищением этой встречи. И верила в нее. Особенно после того, как Женя Колесников ворвался в ее квартиру с обнаруженными документами. Телеграмма, направленная Янссону в Упсала, была подписана директором архива и так хитро составлена, что прочитывалась как личное приглашение Чемодановой, благо Мирошук не вник в ее содержание, занятый последними событиями. А позавчера раздался ночной междугородный звонок, всполошивший коммунальную квартиру. Оправившись после болезни, бывший комендант театра Сидоров первым подбежал к телефону и, выслушав, стукнул в дверь соседки, презрительно выкрикнув: «Заграница!»
Придерживая рукой халат и зябко пританцовывая, Чемоданова старалась как можно спокойней объяснить своему абоненту, что к ней домой являться не следует, пусть по приезде заглянет в архив и ознакомится с найденными документами. В ответ Янссон объяснил, что прилетит в субботу, в нерабочий день, и будет весьма признателен Чемодановой, если та окажет любезность повидаться с ним и ознакомит с документами… Договорившись о встрече, Чемоданова повесила трубку, обернулась в пустой коридор и показала язык.
За плитой, в укромном местечке, Чемоданова хранила сигареты, на случай, если «схватит охота». От долгого лежания в тепле сигареты усохли. Перекрутив гильзу, Чемоданова закурила. Дым першил горло, едкий, словно от жженой бумаги. Она и вчера курила, забившись ночью на кухне. Все проговаривала про себя последнюю встречу с Шереметьевой… Началась их открытая распря недели три назад, вскоре после собрания, на котором распинали Гальперина. Собрание раскололо сотрудников на две группы, люди перестали здороваться друг с другом. А Чемоданова подала заявление о переводе ее в отдел хранения документов, под начальство Тимофеевой. Случилось это вскоре после ноябрьских праздников, в траурные дни «больших похорон»…
«Это ж надо. Только вроде вчера с трибуны Мавзолея улыбался людям. А?! И это врачи! Такого человека не могли спасти», — причитала по-бабьи Шереметьева, исподволь поглядывая на безучастную Чемоданову. Та что-то писала, склонившись над столом. До этого Чемоданова отсутствовала на работе три дня за счет донорских льгот. Шереметьева хотела засчитать ей эти дни как рабочие, но Чемоданова настаивала, чтобы все было по закону. «С тобой надо ухо держать востро!» — буркнула она обидную фразу. Шереметьева собралась было ответить, но помешал старичок-краевед Забелин. Он просунул в комнату младенческое розовое лицо с упругими щечками и произнес, капризно растягивая слова: «Анастасия Алексеевна, второй день жду поступлений из хранилища. А жизнь проходит!» Шереметьева взвилась и выдала старичку — и что занимается он какой-то ерундистикой, надоел всем, и что день сегодня скорбный, не до него, и что давно отдел хранения надо разогнать, вместе с его начальницей… Забелин смотрел фиалочным взором Леля и произнес тихо: «Жаль, Анастасия, что ты на Илью Борисовича ополчилась, теперь долго будешь такой, виноватой. Извинись перед ним, успокой душу». Эти слова, неожиданные и неуместные, прозвучали вдруг откровением. Шереметьева растерялась. Ее ровная спина обмякла, а плечи опустились… «Господи, и этот туда же. Слепые люди», — прошептала Шереметьева. Она хотела что-то добавить, но Забелин убрал голову и прикрыл дверь.
Чемоданова дописала, подошла к Шереметьевой, положила бумагу на стол.
«Ты специально так, специально… Не в каталог, не в отдел информации, а именно к Тимофеевой, чтобы швырнуть в меня грязью, да?» — выкрикнула Шереметьева. «Да, специально!» — ответила Чемоданова. «Ты меня ненавидишь. За что?!» — домогалась Шереметьева в бессильной ярости и оттого еще более напористо и зло. «Я скажу тебе, скажу! — Чемоданова не сводила глаз с пылающего лица Шереметьевой. — Ненавижу, да — ненавижу. Ты хочешь соединить мораль с аморальностью, всех перехитрить. Я ненавижу тебя за глупость, за чванство! За то, что ты и тебе подобные возомнили себя хозяевами жизни, безгрешниками, имеющими право судить и рядить. Вы жалки в этом самомнении! Ясно тебе?! Ханжа!»
Все это Чемоданова вспоминала, сидя в безлюдной, усталой кухне своей коммунальной квартиры, потеряв сон после ночного звонка Янссона. Сигарета то и дело гасла и, получив новую порцию огня, рассыпала сивые хлопья перегоревшего табака…
И сейчас, подходя к присмиревшему на выходные дни зданию главпочты, Чемоданова с досадой упрекала себя за упрямство — надо было пригласить Янссона к себе домой.
Янссон привлек ее внимание сразу, в своем длинном пальто и причудливом кепи, отороченном светлым мехом. В руке он держал объемистый портфель, из дорогих и надежных. Заметив Чемоданову, Янссон приподнял колено, поставил на него портфель и, откинув крышку, извлек сверток, в котором угадывались цветы. «Заранее не достал, расчетливый капиталист», — отметила про себя Чемоданова и помахала рукой в знак того, что видит Янссона и сейчас подойдет. Цветы были дивные — пунцовые розы с кофейной подпалиной у стебелька, с изумрудными остренькими листочками. Они тихо звенели, радуясь свободе, и радостно улыбались Чемодановой, не в пример своему солидному хозяину.
— О… какая прелесть. — Чемоданова поднесла розы к лицу, охваченная нежностью, которую могут вызвать только розы. — О, какая прелесть… Здравствуйте, Николай Павлович… Вы так меня растрогали этой прелестью. — Чемоданова протянула руку Янссону.
Тот взял ее вздрагивающую ладошку и, улыбнувшись, поднес к губам, чопорно поцеловал, не сводя светлых глаз со смущенного лица молодой женщины.
— Рад вас видеть, Нина Васильевна, — проговорил Янссон. — Надеюсь, в полном здравии?
— В здравии… но не в полном.
— А что такое? — встревожился Янссон.
— Нет, нет… Это так… Куда же мы пойдем? Надо просмотреть мои записи.
— Ну… если, к примеру, ко мне, в гостиницу?
— Я откажусь. Не хочется под крышу. Такой славный сегодня день. Давайте посидим на воздухе, в скверике. А?
— Идет! — готовность Янссона кольнула Чемоданову. И, точно угадав, Янссон добавил не без ехидства: — Дело прежде всего!
Прорывается в декабре вдруг такая погода. Тонкая голубизна неба, лучи солнца, отсекающие контуры домов, неподвижный воздух, наполненный запахом свежести и чистоты… Аллеи сквера, что начинался недалеко от главпочты, были малолюдны, а дальше, в глубине, вообще никого. Чемоданова то и дело зарывалась подбородком в букет, вдыхая нежный аромат цветов. Роз было десять, и, дабы не омрачать встречу, надо одну розу отделить.
— В Швеции преподносят четное количество, — серьезно пояснил Янссон. — Как знак совершенства, знак парности всего живого. Нечетное число скорее говорит об одиночестве и печали. Я вез эти цветы из Стокгольма. Впрочем… — Янссон ловким движением выпростал из букета один цветок.
Чемоданова и сообразить не успела, лишь почувствовала, как по ладони колко протянулся шершавый стебелек.
— Ну что вы, — слабо воспротивилась Чемоданова, глядя, как детское личико цветка сиротливо возлегло на стоящую рядом скамейку. — Какой же вы право, Николай Павлович… Суровый человек, ничего не скажешь.
