улыбается, сучара.
– А мать сдает квартиру?
– Ну дак! Капитализьмь! – однако в голосе племянника не было порицания, наоборот. – А вот и наша красотка!
В распахнутых дверях синагоги появилось существо в желтой затертой кофте, зеленая длинная юбка прятала ноги, на голове то ли тюрбан, то ли платок, пестрый, распатланный.
– Ханина! – крикнул Ленька. – Это мой дядя!
Упрятанные в глубину набрякших кофейных век глаза старухи приветливо светились. Она что-то невнятно произнесла и сердечно повела рукой в сторону своего дома.
– Никто ее не понимает, – засмеялся Ленька. – Только мама… Ее схватили ночью, завернули в ковер и вывезли из Марокко. Старуха перепугалась, все языки перемешались в коктейль из арабского, испанского и иврита. Никто не понимает, а мама догадывается. Поэтому у нее с мамой дружба. Она разрешила тебе жить у нас. А меня старуха не уважает.
– Почему? – засмеялся я.
– Есть причина. Правда, временная, – серьезно ответил Ленька. – Постой, она что-то надумала…
Ханина нырнула в портик синагоги. Оставив чемодан, я с любопытством заглянул в распахнутые двери. Теперь я точно знал, в какой стороне отсюда находится Иерусалим, – противоположная стена от входа всегда возводилась «лицом» к Великому городу. Даже в такой задрипанной синагоге, как эта, марокканская. Четыре деревянные колонны делили помещение на несколько нефов. Убранство нефов отдаленно напоминало мавританский стиль. Да и сама бима – возвышение, с которого читают Писание, – вместе с ковчегом у восточной стены, где обычно хранят свитки Святого Завета, выглядели как-то по-мавритански. Семисвечник покрылся болотной патиной. Что же касается кружки для пожертвований, то она стояла на кривом табурете, сверкающая, точно лампа Аладдина…
Я вспомнил такую же кружку, точнее – железную коробку в Московской хоральной синагоге с тяжелым ржавым замком, дабы не искушать грехом посторонних. Тут же висело объявление – всякий, кто жертвует на синагогу деньги, должен требовать у старосты квитанцию. Еще я вспомнил кумачовый плакат с правой стороны над бимой Московской хоральной синагоги: «Боже! Храни родное Политбюро и Правительство нашей страны. Помоги им в делах их! Ибо деяния их во благо людей, земли. Да будут здравы они телом и духом. И куда бы они ни кинулись, им бы сопутствовала удача. Аминь!»
Помню, я прочел это, посмеялся, потом взгрустнул. Жалким и унизительным мне показалось это подобострастное пожелание. Что угодно, лишь бы спасти, лишь бы сохранить…
И сейчас я мысленно представил, как подобное пожелание было бы составлено в самом Израиле, например в этой невзрачной синагоге: «Боже! Раскрой свои глаза и покарай это сумасшедшее Правительство, которое забыло заветы отцов и занимается лишь собственными делишками. Особенно накажи ты этого дурака, министра абсорбции Ицхака Переса, который расселил эфиопских евреев среди нечестивых кибуцников. Что кибуцники могут дать чистым душам, нашим братьям-эфиопам? Они могут дать работу по субботам, голых девок и свинину!»
Поводом для подобного обращения к Богу была скандальная история. Израильские воздушные силы совершили операцию «Соломон»: в течение суток вывезли из охваченной войной Эфиопии девятнадцать тысяч евреев. Все было бы хорошо, только министр абсорбции Перес предложил разместить часть новых репатриантов по кибуцам, где, по мнению религиозных евреев, не очень следят за чистотой библейских законов. Религиозные деятели заявили протест. Тогда возмущенные кибуцники обрушились на министра по делам религии Ицхака Леви, обвиняя его в оскорблении их религиозных чувств. Вопрос стоял настолько остро, что привел к кризису кабинета министров. Вся страна в течение нескольких дней следила по телевизору за этими событиями: как министр абсорбции и министр религии, отпихивая друг друга от монитора, кричали с экрана телевизоров: «А ты кто такой?! – Нет, ты кто такой?!»
Потом выяснилось, что самолеты ВВС Израиля вместе с эфиопскими евреями завезли сутенера с четырнадцатью проститутками. Те поселились в шикарных гостиницах Элата и немедленно приступили к работе. Все бы ничего, но сутенер оказался неевреем, так же как и его сотрудницы. Разразился второй скандал: как нееврей мог попасть в самолет, да еще с коллективом. И второй скандал поглотил первый. Дело замяли…
Сопя и отдуваясь, в дверях синагоги появилась старуха-марокканка. Ее мягкое широкое лицо сияло улыбкой и расположением, а в руке атласно белела новая кипа – шапочка, которую носят религиозные евреи. Брезгливо обойдя Леньку, она поцеловала кипу и протянула ее мне.
Я поблагодарил за подарок, надел кипу и поднял чемодан.
– Вот баба-яга, – прошипел Ленька. – Такая фанатичка… Представляешь, террорист пырнул ножом ее внука в Беэр-Шеве. Специально прислали за ней машину. Отказалась ехать – суббота! Как тебе это нравится? – рассказывал Ленька мне в спину. – А кипа ничего, пасхальная. Шекелей на десять потянет… Знала бы она про тебя правду, в дом бы не пустила. Мама сказала, что ты настоящий еврей, она и согласилась.
– Ах, вот в чем дело! – догадался я. – Поэтому она тебя презирает?
– А ты думал! Лучше бы я был такой же бандюга, как ее сын, чем…
– Так когда же тебе сделают это обрезание?
– Раввинат назначил на шестое.
– Жаль. Я буду в Иерусалиме.
– Помолись за меня.
– Боишься?
– Возраст, понимаешь, – вздохнул двадцатилетний племянник. – Вот грудные дети – другое дело, у них сразу заживает… Отец моего товарища неделю лежал в больнице, орал на всю Хайфу…
– Так не делай! – перебил я. – Кто увидит?
– А когда пойду в армию? – ответил Ленька. – И вообще… Не такая и большая плата за жизнь в своей стране – кусочек крайней плоти.
