– А сколько стоит операция? – раздался осторожный голос.
– Это правда, что аденомой больше страдают евреи? – перебил другой голос.
– Необъяснимый факт, – кивнул дядя. – Если взять количество населения, евреи почему-то на первом месте по заболеванию аденомой.
– Это все от обрезания! – пискнули со стороны.
– При чем тут обрезание? – загомонили старики. – Мусульмане тоже обрезаны.
– Просто евреи всегда на первом месте, – мудро решили все разом. – Это уже от Бога.
– Так сколько же будет стоить операция? – все допытывался осторожный голос. – Страховка может покрыть лечение?
На груди стариков позванивали ордена и медали, а в глазах горело неукротимое желание покончить со злосчастной аденомой предстательной железы. Они приехали в эту страну, лелея в душе надежду продержаться подольше на этом свете. И доктор Заславский обязан им помочь. А доктор стоял среди стариков такой же старый, но держался молодцом, расправив плечи и выгнув колесом утлую грудь. Доктору хотелось работать, хотелось лечить. Он казался себе полным сил… Ну, хотя бы консультировать, пусть бесплатно. Нет, категорическое – нет! Надо дать дорогу молодым…
– Я мечтаю, чтобы мэр нашего города свалился с острой задержкой мочи. И меня подняли бы ночью, как бывало раньше. Я бы тогда показал им, на что способен доктор с полувековым опытом, – говорил дядя. – Но разве мне повезет?! Мэр, вероятно, писает такой струей, что с ног может сбить.
Пьяненький дядя шел с вечеринки, предаваясь мечтаниям, и, понимая их несбыточность, тяжело вздыхал, как усталый арабский ослик. Все было позади, все! И детство в Херсоне, и бегство от голода в Баку, учеба на врача и война, война, война. Все четыре года – полевой хирург. С тех пор – только лечение людей. А потом все переменилось. Отъезд в Израиль, эмиграция. Точно прорубь с ледяной водой. А что впереди?
– Может, переехать в Цефат? Там, говорят, много пожилых людей, курорт, – бормочет пьяненький дядя. – И наверное, все нуждаются в урологическом лечении… Беда в том, что у меня нет разрешения на врачебную практику. Я уже обращался в министерство, мне отказали – возраст. А что делать? За весь год, что мы здесь, я заработал нелегально тридцать два шекеля консультацией. Тридцать шекелей деньгами и на два шекеля принесли яиц.
– Не густо, – ответил я. – Думаешь, в Цефате ты сможешь открыто практиковать?
– Цефат – тихий городок. Не знаю, может быть… А что мне сделают? Сошлют в Сибирь? Так я с удовольствием… Правда, с голоду мы пока не умираем. Вдвоем с Фаней получаем пенсию – тысячу двести шекелей в месяц, это не так уж и плохо, – продолжает болтать пьяненький дядя. – А что, собственно, мы дали Израилю, чтобы требовать? А?! России я дал – лечил людей. Но Россия меня отблагодарила пинком в зад. Все страны мира платят своим гражданам пенсию, где бы они ни проживали. Все, кроме России. Нас лишили всего. Это же средневековая страна…
– Израиль? – отрешенно спросил я, занятый своими мыслями.
– При чем тут Израиль? – буркнул дядя.
– Ты ведь поносил Израиль, – засмеялся я.
– Нет, Россию… Израиль – тоже молодец, нечего сказать. – Дядя придержал шаг. – А вообще, я тебе скажу, – все хороши! Лучше всего в дороге.
«Да, пожалуй, в дороге неплохо», – думал я, направляясь в Цефат, или, как пишут часто, в Сафед.
Цефат и впрямь оказался тихим городком… Нет, не так надо писать о Цефате, по-другому.
Утро розовым младенцем занималось над Галилеей. Стояла весна месяца ияра пять тысяч семьсот пятьдесят второго года по иудейскому календарю. Казалось, время остановилось еще в те далекие времена, когда на третий день творения Всевышний сотворил растительный мир и, наделив его плодородием, сказал: «Да покроется зеленым покровом земля – травою, родящей семя, древом плодовым, приносящим плоды». Ездрилонская долина утекала изумрудным цветом к хмурым ото сна горам. Слабый сиреневый дымок отделялся от белых деревень, что лежали на пологих горных отрогах…
Так можно было бы описать встречу с Цефатом, городком, отданным во власть искусству и религии. Hо если религия стала правопреемницей города еще со времен разрушения Второго Храма, то искусство поселилось в этих местах сравнительно недавно.
Я бродил по стерильно-чистым улочкам, и тишина закладывала уши. Изредка с гомоном проходила группа туристов, и вновь тишина. Дома демонстрировали мавританский стиль зодчества. Как крепость, так и синагоги. Даже дансинг для подростков – в круглом дворе с фонтаном – точно декорация к спектаклю «Тысяча и одна ночь».
К вечеру центральная часть городка заполнялась праздно гуляющими людьми. Кого только нет: и японцы, и финны, и англичане, не говоря уж о наших, русских, истинно русских. Какой-то паренек играл на гармони флотские песенки. И пользовался успехом, а на мою попытку выведать, кто он и откуда, паренек весьма неохотно пояснил, что родом он из Вологды, зовут Владимиром, приехал в Израиль на заработки. Вот какие дела… Так вот, к вечеру вся эта вселенская толпа колобродила в барах, кафе, ресторанах, пиццериях, шашлычных, кебабных и прочих обжорках. Люди сидели на бульварах, в скверах, на видовых площадках, вызывая удивление, как разительно отличается вечерний Цефат от дневного. Особенно в Ханаанском квартале, одном из нескольких кварталов, на которые делится Цефат. Тут жили в основном религиозные евреи. В черных, отороченных мехом шляпах, из-под которых выглядывала еще и кипа, в черных лапсердаках и белых рубашках, черных чулках и башмаках. Кстати, не дай бог одежда окажется не чисто шерстяная, а с примесью льна. Или обувь не кожаная, а с примесью синтетики. Bеличайший грех! По стране колесит специальный автомобиль-лаборатория, которая проверяет одежду на «шаат нез», то есть на присутствие в богоугодной шерсти посторонних примесей. Не приведи господь обнаружить хотя бы следы льна или еще какой-нибудь вражины, даже в нитках, которыми пришиты пуговицы!
Раввин Исаак Нойман, советник по вопросам кошерности при раввинате Тель-Авива, свое дело знает круто. От каждого подозрительного лапсердака, на котором нет этикетки об отсутствии «шаат неза», раввин Нойман срезает кусочек ткани и проверяет в лаборатории. Если обнаружит следы льна – все, лапсердак запрещен к ношению.
Ортодоксальные евреи надевают впервые лапсердак в день бармицвы, то есть в тринадцатилетие. Фасон сюртука определяется в зависимости от степени религиозной строгости общества, к которому
