на которых были распяты Иисус и два разбойника. Константин повелел соорудить на месте раскопок собор. Место расчистили от горных глыб, оставив лишь две скалы: одну из Голгофы, где был найден крест, вторую из гробницы Христа, отделив последнюю круглым сооружением – Анастазисом, что означало Воскрешение…
Собор и разрушали – персы и арабы, и восстанавливали – крестоносцы. И горел он в 1808 году. И снова восстанавливали… Так продолжалось до наполеоновских войн. Весь мир с трепетом следил за действиями неутомимого корсиканца и ослабил внимание к святым памятникам. Этим воспользовались греческие монахи, что давно враждовали с латинскими теологами. Эллины получили концессию на восстановление Гроба Господня и, пользуясь этим, сильно поубавили количество памятников, сооруженных руками латинских последователей Иисуса Христа.
Сейчас Гроб Господень делится между католиками, православными греками, армянской, коптской, сирийской и абиссинской общинами. Абиссинцы даже умудрились построить монастырь на крыше собора. Такие вот дела!
Помнится, когда я спросил своего гида, араба-христианина, где находится Голгофа – а ему как представителю коптской общины это должно быть известно доподлинно, – гид непонимающе развел руками. Обескураженный, я обратился с таким же вопросом к другому, с виду благочестивому прохожему, к третьему… Никто и слыхом не слыхал о Голгофе. Это показалось мне столь диким, что я усомнился в собственном психическом состоянии. Оказывается, все просто. В силу того что ретивый император Константин разнес весь холм, оставив лишь кусок скалы, Голгофа как отдельный геодезический пункт сейчас не существует. На том месте славят Господа две капеллы: римско-католическая и греко-православная. На одной капелле изображен обнаженный Иисус, на другой – распятый. Под крестом, по преданию, и находится вершина скалы, куда был воткнут крест. Место это помечено звездой из литого серебра. Между двумя капеллами находится Стабат Маттер – изображение страдающей Марии, оплакивающей Сына. В центре Анастазиса находится сама Гробница Господня, тесное помещение «ад аркосолиум» – последняя остановка на улице Скорби. Под плитой из белого мрамора находится часть скалы, остаток той гробницы, что размещалась в огороде Иосифа Араматейского…
Когда мой шустрый гид подвел меня к гробнице, я узрел лишь зады туристов, что поочередно, согбенившись, пролезали в низкую дверь, дабы тронуть ладонью Святую Гробницу.
Поддавшись искушению, я тоже полез. При свете свечи я узрел толстого монаха, который, склонив шею под низким сводом, сидел у изголовья плиты, перед чашей с маленькими сувенирными крестиками. Следуя указующему персту, я тронул ладонью холодный мрамор. Монах выбрал из чаши крестик и протянул мне в ожидании платы. Торговля в храме? Помнится, Учитель разогнал менял из Храма. Да и тянуться к кошельку, сложившись в три погибели, было как-то не с руки. Но получить крестик у самого Гроба весьма соблазнительно. Вывернувшись, я протиснул пальцы в узкий карман джинсов, нащупал кругляшок монеты и протянул монаху. Отблеск свечи отразил удивленное выражение сонных гляделок монаха.
– Лэни?! – проговорил он.
И впрямь я придерживал рублевую плошку с профилем вождя пролетариев всего мира.
– Ленин, – кивнул я с досадой, что пальцы нащупали не ту монету.
Монах ухватил рубль и вручил мне сразу два крестика. Я на карачках попятился задом. Монах сунул рубль под рясу и присовокупил мне «на посошок» еще один крестик…
А сейчас, в ночи, я стоял на кафедральной площади перед тяжелыми вратами церкви Гроба Господня в освещении трех тусклых фонарей, засиженных мошкарой, под аккомпанемент каких-то свиристящих цикад…
И тогда была ночь перед казнью, пытался я направить свои мысли в благочестивом направлении, но экстаз не появлялся. Даже и не думал, что в Иерусалиме ночами такая холодрыга.
Справа, на каменных ступенях, где днем сиживал полицейский, я увидел огромную крысу. Задрав остренькую морду, крыса присела на задние лапы, сложив передние на груди, точно молилась. Я обмер. Таких огромных крыс я никогда не видел. Царь-крыса! Блик фонаря падал на ее шкуру, и она казалась седой. Может быть, она прямая наследница Марка Крысобоя, опустившего бич на Учителя?!
– Кыш! – крикнул я непослушным голосом.
Крыса не шевельнулась. Вдруг она бросится на меня? Огромная, как крупная кошка… Я стоял точно под гипнозом, физически чувствуя на скованном страхом теле болотный взгляд ее круглых немигающих глаз…
За спиной что-то проскрежетало. Боковым зрением я увидел, как приоткрылась дверь лавки, что выходила на паперть. И мужской голос выкрикнул какие-то слова. Крыса обмякла, опустилась на передние лапы и, переваливаясь высоко поднятым толстым задом, лениво пошла на зов, волоча толстый шнур длинного хвоста…
– Ну, как вам это понравится? – вслух спросил я у себя. – Дрессированные крысы… А может, и впрямь ее позвал Крысобой?!
Дверь лавки была плотно захлопнута, точно и не открывалась. А за пыльным стеклом, на подоконнике, среди вороха сувениров высился бронзовый канделябр-менора. Семь цветных лампочек вспыхивали попеременно рекламными огоньками…
Такой же бронзовый семисвечник водружен на площади у кнессета.
Я прошел в кнессет случайно – был в университете, в библиотеке, и на обратном пути автобус попал в уличный затор. Ничего не оставалось, как ждать, – деньги-то за билет заплачены. Вспомнился этот удивительный городок – Иерусалимский университет, созданный еще в Первую мировую войну при англичанах. Комплекс модерновых зданий, с лабораториями, учебными классами, актовым залом, как в филармонии, зонами отдыха, кафетериями, спортивными площадками… Особенно меня удивляли доски с объявлениями, где сообщения на русском языке встречались не реже, чем на иврите или английском. И что «могу сидеть с ребенком любого возраста и пола», и что «студенты, желающие отдохнуть на воздухе, на берегу Красного моря, могут обратиться к Зое, в комнату № 2098» и прочее, прочее… К тому же, как известно, дипломы Иерусалимского университета, так же как и Техниона в Хайфе, по престижу не уступают лучшим учебным заведениям мира, а в некоторых областях физики и математики считаются наиболее престижными.
Автобус продолжал стоять. Водитель вышел, вернулся, махнул рукой, откинул спинку кресла и, сдвинув на глаза фуражку, замер, скрестив руки на груди. Кое-кто из пассажиров потянулся к выходу. И вскоре я остался один… Прошло минут десять. Водитель приподнялся, оглядел пустой салон и мою упрямую фигуру.
