Продолжать не надо. Филиппу все ясно. При сильном магнитном возбуждении якорь заклинивало. Необходимо заменить сталь латунью. Сколько недоделок!
— Теперь тебе понятно, зачем Корнев послал нас в командировку?! — проговорил Стас, отвинчивая электромагнит. — Хитер директор… Знал, какой прибор выпускает. Если в чертежах стоит сталь, надо Маркелову еще раз дать по шее…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В комнате «Для души» лениво покачивается блюз. Филипп стоит у окна, смотрит на сосны и ночное небо. Как в Сестрорецке. Пройди немного — и электричка. Через полчаса Финляндский вокзал. Бетон и стекло. Метро и дачники. До Финляндского вокзала — восемь тысяч километров, до ближайшего стойбища — триста километров… Рядом у окна две девушки, Инга и Шура. Инга напевает: «Мы пойдем по тайге опять кимберлитную трубку искать…»
— Кимберли — это городок в Трансваале, в Африке, — проговорила Шура.
Филипп молчит и смотрит в тайгу. Где-то есть Трансвааль… Подошел Стас. Мрачный и пьяный.
— Когда я получил диплом, я поехал в Пулково. Захотелось посмотреть в телескоп, — проговорил Филипп. — Я увидел Сатурн. Размером с копейку. И кольца…
— Детская романтика! Мне хватает и земных наблюдений. — Стас направился к Манукяну.
На тахте, на лысой оленьей шкуре, сидели парни. Они курили деревянные трубки и слушали музыку. Или вспоминали таежные маршруты. Или свой дом. Или тех, кого здесь нет… Парни слушали музыку и смотрели на Борского и Веру.
Борский и Вера танцевали. Она едва доставала ему до груди, а Вера считалась высокой девушкой. Борский склонил голову и что-то говорил. Он был в черном костюме и галстуке. Вера слушала и улыбалась.
— Заливает… Динамо крутит, — пробормотал Стас.
— «Динамо»? Московское или тбилисское?! — встрепенулся Манукян.
— Золотой ты парень, Жора! — хлопнул Стас его по плечу. — Только несовременный…
Манукян обиделся. Минуты на две.
— Слушай, Борский, что танцуешь? Свинг или боп? — спросил Манукян и победно взглянул на Стаса.
— Блюз «Луна слева». Исполняет «Диксиленд джаз-банд».
— Все знает, собака, — удовлетворенно произнес Манукян и принялся отбивать ритм. Почему-то с восточным акцентом. Ему было весело.
Стас откровенно и насмешливо захохотал:
— Пижоны! Ну и пижоны!
Манукян еще раз обиделся:
— Если б ты не был наш гость, Стас… я б тебя вышвырнул к чертовой бабушке.
— Плевать, — .ответил Стас и поднялся.
…В комнате «Для ума» на подоконнике стоят две бутылки коньяка и четыре бутылки вина. Румынского. С изящно вытянутыми горлышками. Стас соображал, как унести все зараз. Неудобно. В комнату вошел Филипп.
— Помоги мне.
— Ты пьян, Стас.
— Помоги, говорю. Разгрохаю.
— Отвальную нам устроили, а ты ставишь себя черт знает кем.
— Тебе что, стыдно за меня? — Стас усмехнулся и, захватив бутылки, направился к столу. Поставил бутылки и взглянул на ребят. Он ждал одобрения. Но его не замечали. Будто его вообще не было. Парни слушали музыку и курили трубки.
Стас подсел к Манукяну.
— Жора, давай мириться.
— Я на тебя не обижаюсь. Ты невоспитанный человек.
— Ладно, давай мириться. Выпьем за твой Баку.
Манукян вздохнул, налил в стакан коньяку и придвинул шпроты.
— Что ты знаешь о нашей жизни, дорогой? У тебя дома газ и теплый сортир, да?
Стас согласился.
— Возьми — Борский. Ты его пижоном считаешь. Знаешь, сколько он кимберлитовых трубок обнаружил?..
Стас медленно наливал коньяк.
— Ну и что?!
— Для тебя пустяки, да? Раз Борский возвращался на базу и заболел. В ста километрах. Мороз тридцать градусов. Так знаешь, что он сделал, собака? Разделся и начал купаться. В реке. С температурой сорок. Клин клином вышибал. Представляешь?
Стас поднес коньяк к губам.
— Ну и что? Я как-то…
Он двумя глотками опорожнил рюмку. Манукян усмехнулся. Мелодию оборвал шелест холостой ленты. Манукян выключил магнитофон, перемотал бобину и поставил новую пленку. Резко, как взрыв, в грустный уют комнаты ворвался танец. Словно бешеная река прорвала запруду. Манукян отпрыгнул от магнитофона.
— У-эх… — выдохнул он.
И пошло. И пошло. Он крутился как ошалелый! Одну руку вытянул в сторону, другую согнул в локте у груди. На носки, на пятки, опять на носки! А ноги, ноги! Что ими вытворяет, ненормальный!
Парни хлопают тяжело и ритмично. И как-то по-русски. Вера схватила нож и протянула Манукяну.
— Не надо ножик! — крикнул он и ускорил темп. Если только можно было ускорить темп.
Барабанщик и зурнач играли неистово.
— Вера! Инга! — выкрикнул Манукян.
Девушки отодвинули столик на черных ножках и закружились возле пылающего Манукяна. Парни повскакали с тахты… Гопак, барыня и лезгинка. Кто-то остервенело стучит по табурету. Борский колотит вилкой по графину. Нет начальства, нет подчиненных. Есть Жора, Шура, Вера, Инга… Филиппу казалось, что он всех знает десять, двадцать, тысячу лет.
Стас уперся подбородком о ладонь и наблюдал, чуть прикрыв глаза. Забылся и стал выкрикивать:
— Асса, асса!..
Музыка так же резко оборвалась, как и возникла. Все тяжело дышали. Бобины продолжали крутиться. Удобная штука — магнитофон! Мелодия за мелодией. Медленный вальс. Или танго. Стас не понял. Он подошел к Вере. Пригласил ее.
— Что вы танцуете? — проговорила Вера.
— Танго. Пусть танго, — ответил Стас. Ему хотелось знать, о чем разговаривают Борский и Филипп.
— Джаз — это искусство. А дилетанты превратили его в увеселение, — говорил Борский.
Филипп кивал.
Вера смотрела на Борского и улыбалась.
— Придет весна, поедем, Верочка, в Сухуми, — напевал Стас.
Это сбивало Веру. Она и так едва следила за мелодией.
Борский взглянул на Стаса и продолжал разговор:
— Утесов, Рознер — это не то. У них джаз по составу оркестра, а не как вид музыкального искусства…
Стас и Вера топтались рядом с Борским.
