— Быстро?
Марина чувствовала, что ей все труднее казаться бодрой и счастливой.
— Видите ли… Все это сложно, Зоя Алексеевна… Допустим, еще вчера я знала, что буду матерью. А буду ли женой, нет.
— Матерью?
Марина пропустила этот возглас мимо ушей. Точно она была в комнате одна и разговаривала сама с собой.
— Все очень запутанно. Возможно, час назад я и решила стать его женой… Хотя Глеб и просил меня об этом значительно раньше… Я несвязно говорю, да? Извините. Все сумбурно… Мы довольно давно близки. А приводить сюда Глеб почему-то меня не хотел. Стеснялся? Не знаю. Он иногда становился очень странным. И я часто его не понимала… Господи, откуда у вас так дует?
Зоя Алексеевна растерянно обвела комнату взглядом, хотя отлично знала, что неоткуда тут появиться сквознякам. Но тревога, еще неосознанная, уже овладела ею…
— Но сейчас я пришла не с тем, чтобы представиться. — Марина смотрела на тесто под руками Зои Алексеевны. — Глеб сбил женщину… Мотоциклом. Позавчера.
Полоски губ Зои Алексеевны сместились и вновь замерли.
— Да. Насмерть, — произнесла Марина в ответ на застывшие в немом вопросе губы.
Бесформенный белый ком теста утекал в стороны двумя широкими белыми лентами. Вот одна лента отделилась от липкой массы теста. Затем отделилась и вторая…
«Это же ее руки», — подумала Марина.
Растопыренными пальцами Зоя Алексеевна закрыла лицо.
— Я напрасно сказала? Напрасно? Ведь никто не знает. Никто не видел! Никто!
Отвернув в сторону лицо, Марина заплакала. Слезы стекали по щекам, она их слизывала кончиком языка.
— И теперь он должен ломать себе жизнь. И мне. И ребенку… И все из-за какой-то неповоротливой бабки, которой уже сто лет!
Зоя Алексеевна встала и вышла из столовой.
Марина извлекла зеркальце, сложила уголком край платка, пытаясь снять кусочек туши с века.
За стеной что-то тяжело упало и покатилось.
Марина подбежала к комнате Глеба, распахнула дверь.
На полу валялись мотоциклетный шлем, гаечные ключи, яркая банка из-под лака, мотоциклетные очки. Зоя Алексеевна сидела на диване, стискивая коленями худые руки.
— Что ж получается, а? — Она остановила взгляд на Марине. Вобрала голову в плечи. — Всю жизнь я работаю, работаю… Мужа потеряла. Одна сына тянула. Чтобы не хуже, чем у людей. Только б он учился… Все для него… Как же мне теперь-то? Как же ему теперь? Нет, нет… Если чего, я пойду туда и скажу. Как же нам теперь? Они должны понять. Сын мой не преступник, не жулик. Его не надо исправлять… К тому же у него будет ребенок, верно?
Марина кивнула.
Зоя Алексеевна пристально посмотрела на Марину.
— Как ты сказала? Никто не видел?
— Да. Так получилось. Никаких свидетелей.
Марина присела рядом с Зоей Алексеевной.
— Но… сегодня я видела Глеба… Он должен пойти и заявить… Я это поняла. Он должен…
Зоя Алексеевна отодвинулась, насколько позволял узкий диван.
— Что ты болтаешь? Что ты там поняла?
— Он должен повиниться, Зоя Алексеевна. И мы с вами, ради него… Мы обязаны помочь ему. Я и вы.
Взгляд Зои Алексеевны скользнул поверх головы Марины и замер.
Марина обернулась.
В дверях стоял Глеб. На зеленом мятом плаще стыли капли дождевой воды.
— Никому ничего я не должен!
Он поднял с пола шлем, положил в него очки и спокойно повторил своим слегка рокочущим голосом, растягивая на гласных слова:
— Никому. Ничего.
Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по ст. 211, часть 2, УК РСФСР и ст. 127, часть 2, УК РСФСР.
«…Мне казалось, что поездка в Ленинград — это судьба. Для сообщения надо было закончить цикл стендовых испытаний. Я почти не покидал лабораторию. Я знал: мое сообщение если и будет заслушано, то где-нибудь на секциях, в рабочем порядке, так как доклад официально не выдвигался — работа внеплановая. Но главное — застолбить достигнутые результаты, обнародовать.
И кроме того… Не знаю, понятна ли моя мысль? Проблема, которой я занимаюсь, касается отрицательных воздействий магнитных сил. Они разрушают структуру материала. Разрушают! Но всякое разрушение — обратная сторона созидания. Разрушать во имя созидания… Понимаю, я сейчас не на конференции, а в кабинете следователя… Но если вдуматься, я сейчас говорю сугубо по существу следствия… Я старался найти самые далекие ассоциации. Убеждал себя в том, что сама судьба исподволь готовила мое сознание еще задолго до того, что произошло на Менделеевской улице.
К тому же в глубине души я надеялся на то, что в Ленинграде произойдет какая-то важная для меня встреча. И она должна повлиять на мою судьбу. Предчувствие, что ли. И это предчувствие меня не обмануло: а встретил такого человека…»
Глеб включил ночник.
Бледно-желтый лучик робким клинышком вдавился в темноту, ткнувшись на пути в исписанный лист блокнота и кончик ремешка от часов. Такое впечатление, что часы скакнули в сторону, притаились и дышали торопливо с легким звонцем, а вот хвостик-ремешок так и не успели убрать.
Глеб ухватил этот предательский хвостик и вытянул часы на освещенную полоску. Часы сопротивлялись, зацокали сильнее… Десять часов! А Глеб был убежден, что уже глубокая ночь.
Он включил верхний свет.
Мягкий, серебристый, он осветил скромную меблировку номера. Шелковая накидка второй кровати была без единой морщинки. Интересно, и на эту ночь Глеб останется один в двухместном номере? Повезло. Хотя Люди сидят в вестибюле гостиницы в ожидании номера, а здесь, пожалуйста, вторые сутки он живет один…
В овальном настенном зеркале отразилось худое его лицо с покрасневшими веками. Может, пойти погулять немного? Три дня он в Ленинграде, а города еще не видел. Кстати, не мешало бы и перекусить.
Пиджак висел на спинке стула, касаясь рукавами пола.
Глеб сдернул его, едва не опрокинув стул.
Он вышел из гостиницы.
Бронзовый кораблик взлетел на постамент, как на гребень волны, перед стеклянными дверьми подъезда. Кораблик возвышался над стойбищами дремавших интуристовских автобусов и автомашин. У тротуара стояло такси. В уголке покатого стекла кошачьим глазом мерцал зеленый огонек.
— На Невский возьмете? — Глеб наклонился к шоферу.
Тот кивнул.
В машине было тепло и уютно. И слабо пахло кожей.
— Приезжий? — поинтересовался шофер.
— Да. — Глебу не хотелось разговаривать.
Шофер это почувствовал, притих. Но когда сворачивали с площади Революции на Кировский мост, не выдержал и произнес:
— Петропавловка!
